Мещанин Адамейко
Шрифт:
— Да, да, понимаю… — перебил его, воодушевившись, Сухов. — У нас-то, в типографии, помню, книжку одну интересную набирали… Замечательная книжка, скажу вам! Про революционеров наших: каждая пуля в губернатора — лучше тысячи прокламаций. Ей-богу! Товарищ Каляев, например…
— Верно, — согласился Ардальон Порфирьевич. — Только Каляевы, заметьте, нам теперь уже ни к чему: памятники им только — и чтить осталось. Я не про динамит каляевский говорю. Я не про Каляева, не про знаменитость, так сказать, — выкладывая каждое слово медленно и твердо, пытливо всматривался Адамейко в Ольгу Самсоновну. —
— Как?! — вскрикнули в один голос Ольга Самсоновна и Сухов.
— В чем же это можете подозревать… что ли?
— Ни в чем, конечно, Ольга Самсоновна. Ни в чем, уверяю, определенно. Да я, собственно, и не о вашем муже и говорил даже, — улыбнулся и легонько засмеялся Адамейко. — Не так поняли.
— Как же иначе понимать?…
И Ольга Самсоновна посмотрела растерянно на мужа: Сухов был бледен и возбужден.
— Как… ты, Федор? А?…
— Я подожду; пускай сам он все выскажет…
— Правильно! — подхватил Ардальон Порфирьевич. — Я не о Федоре Семеновиче Сухове именно говорил… Я о Сухове — как для примера, значит.
— А-а… — раздался чей-то облегченный вздох.
— Ну, да… Вот так и есть только. Например, Сухов-убийца — разный может быть. Если, заметьте, удавится, — по обстоятельствам личным, как говорил недавно и сам Федор Семенович, — убийство это человеческое — глупо и напрасно вовсе… Так как, по-моему, наложить на себя руки, да еще сделать это нужному гражданину, — то же убийство, но, к сожалению, без возможности наказать самого преступника. Так?
— Так, так, Ардальон Порфирьевич! — живо поддержала его Ольга Самсоновна.
— Она смерти боится, оттого и соглашается… — угрюмо усмехнулся Сухов, покачивая спереди голову и расчесывая ногтем свою бесформенную бородку.
— Это не суть важно в данном случае, заметьте! — наставительно продолжал Ардальон Порфирьевич. — Потом я так думаю: если Сухов малого ребенка убьет, как — помните? — дочку свою на кладбище один рабочий зарезал, так тут ему пощады никакой не давать! Всенародно ему — пулю! Чтоб видели все и прокляли…
— Верно!… — участливо отозвались оба слушателя, и Ольга Самсоновна вздрогнула даже при этом, вспомнив, очевидно, всем известный в столице случай жестокого убийства отцом своей малолетней дочери.
— Значит, в обоих случаях сходимся? — усмехнулся Ардальон Порфирьевич.
— Сходимся! — смотрели доверчиво голубые глаза.
— Вот видите! — уже любуясь ими и чувствуя все увеличивающееся от того волнение, горячо сказал Ардальон Порфирьевич. — А почему так? Я говорю, поверьте, искренно, И о том, что, может, нам всем троим близко. Теперь дальше, Ольга Самсоновна… — обращался он уже к ней одной. — Так сказать, третий случай, самый важный для всего нашего разговора… тот самый, что вас так взволновал, конечно… Жизненный, заметьте, и возможный, потому что…
Но в этот вечер ему не пришлось закончить свою мысль: то, что в ту минуту произошло, оборвало неожиданно его речь и отвлекло от Ардальона Порфирьевича его собеседников.
Из соседней комнаты раздался хриплый, задыхающийся крик ребенка — беспомощный и зовущий. Оба — и Сухов и Ольга Самсоновна — бросились на этот зов.
Сидевшая
Все эти полчаса она с присущим детям любопытством прислушивалась к происходившему здесь разговору; очень многое было непонятно ее восьмилетнему уму, но некоторые слова и фразы вошли в ее сознание и в память остро и отчетливо: это произошло и потому, что несколько раз в течение разговора и самой Галочке становилось вдруг страшно и — страшно, казалось, было и сидевшей у стола матери, за которой она внимательно следила.
В течение минуты Галочка смотрела из уголка хмуро и неприязненно на нового знакомого их семьи, и девочка рисовала уже гостя таким, каким представлялся он ее воображению — причудливому и легкому всегда у детей, как облачко.
Если бы знал в тот момент Адамейко, как думает о нем маленькая Галочка, — вернее, как сочиняет она по-разному его образ, как присочиняет она целые фразы ко всему тому, что он говорил и что свежим рубцом оставалось в ее сознании и памяти, Ардальон Порфирьевич поспешил бы сказать, или сделать тогда же что-нибудь особенно приятное не только для девочки, но и для ее родителей, чтобы успокоить тем испуганную Галочку, способную, как и всякий ребенок в ее возрасте, быстро менять свои впечатления…
Галочка приоткрыла дверь, делая попытку прошмыгнуть в комнату, где суетились подле Павлика и Ольга Самсоновна и Сухов.
— Стой! — удержал ее за платьице Ардальон Порфирьевич. — Нельзя… Братишка твой заразит… и тогда ты тоже… Тебе ведь жаль братишку, а?
— Я боюсь, дяденька…
Темные, кругленькие глаза еще больше потемнели от повисших на них слез, а личико как будто уменьшилось и втянулось в худенькую шею, и губы стали сухими и серыми, как тесьма.
— Не надо бояться, глупенькая… — хотел ласково ответить Ардальон Порфирьевич, но не успел, потому что дверь порывисто отдернули и в комнату вбежала Ольга Самсоновна.
— Господи! Ребенок мой, Павлушка… умирает… задушит его…
Она схватила за руку Галочку, но тотчас же испуганно отпустила ее и крепко, судорожно сжала пальцы Ардальона Порфирьевича.
— Ну, что вы! — почти шепотом, дрожа, сказал он. — Все надо сделать… доктора надо… может, в больницу?…
Он не отпускал ее руки, отвечал ей таким же крепким пожатием, и все тело его сладостно замерло и онемело, и хотелось сдерживать свое дыхание — оттого, что вплотную касалось застывшей ноги мягкое и вздрагивающее колено Ольги Самсоновны…
— Мамонька… мамонька… — громко и жалобно всхлипнула девочка.
— На все б пошла… на все, на все, — искривилось лицо Ольги Самсоновны, и она со стоном бросилась опять к Галке. — Не мучай хоть ты… На все б пошла, чтоб только остался он жить… Ногу б себе отрезала, сама согласна меньше жить… Павлик мой… ребенок мой… — плакала уже Ольга Самсоновна. — Все, что угодно, делать буду… Сиделкой бесплатной к каким угодно больным пойду!… — наивно, почти по-детски, судорожно роняла она слова.
Она убежала опять к больному ребенку, и Ардальон Порфирьевич услышал теперь ее громкое и унылое причитание и глухой хриплый басок успокаивающего ее Сухова.