Месье, или Князь Тьмы
Шрифт:
Аккад слушал, опустив голову, словно на него обрушился мощный водопад, однако было очевидно, что он ждет каких-то определенных фраз или паузы. Неожиданно он поднял палец, и его помощники умолкли.
— Пора вкушать мумию, — приказал он.
Дервиши с почтительной робостью приблизились к нам, держа в руках огромные серебряные подносы, на которых стояло множество небольших чаш с мумифицированными кусочками — по крайней мере, я подумал, что это человеческая плоть. Мумии веками были подспорьем медиков, панацеей, и мне как врачу было любопытно попробовать, что это такое. Сильвия брезгливо поморщилась. Совершенно сухие, обезвоженные кусочки напоминали вяленую рыбу, буммало, только цвет у них был темно-красный, чуть ли не бордовый, а вкус — почти Никакой. Я все же попытался его определить, и вроде бы уловил смутный запах сельдерея. Еще мне вспомнились лягушачьи лапки, которые готовят во французских ресторанах, и сушеная саранча, ее я однажды ел в пустыне — неподалеку от Каира. Без особых эмоций, я взял кусочек и стал смотреть, как чаши в руках дервишей постепенно опустошаются. Аккад с торжественной миной наблюдал за происходящим, однако у меня не возникло ощущения, будто это какой-то особый сакральный ритуал. Все съели по кусочку мумии, и дервиши унесли подносы, но вскоре Аккад еще раз прервал чтение словами:
— Теперь отведаем вина.
На
— Это скоро пройдет.
Потом, скользнув взглядом по нашим лицам, он добавил:
— Смотрите на змея Офиса. [56]
Я изо всех сил вглядывался в змея, с усердием летчика, пытающегося увидеть в тумане посадочную полосу. Сосредоточиться было сложно — из-за темноты и, разумеется, из-за наркотика, которым нас опоили. Все вокруг то увеличивалось, то уменьшалось, то раскачивалось, то вообще исчезало, а через миг снова появлялось. И вот будто древний змий поднялся над корзиной, теперь эта тварь сделалась вдвое длиннее, видимо, желая рассмотреть все моменты происходящего действа. Однако за то, что я скажу об этой части, полностью ручаться не могу. Ведь мы были одурманены. Я вспоминаю голос Тоби, который с обличительным возмущением произнес:
56
Змей Офис — мифическое существо, почитавшееся гностиками, в частности, офитами, признававшими Змея из ветхозаветной Книги Бытия посредником в откровениях.
— Ей-богу, просто какой-то Мумбо-Юмбо, из африканского племени.
Однако эти слова он произнес нехотя, словно во сне, как будто все увиденное целиком его захватило, вопреки врожденному скептицизму.
— В глаза, — резко произнес Аккад. — Смотреть в глаза.
Я смотрел в крошечные горящие глазки Офиса, и он, облизываясь раздвоенным языком, отвечал мне злобным взглядом. Неожиданно я почувствовал, что он притягивает меня к себе; его голова стала неправдоподобно огромной, изящные челюсти раздвинулись, показывая два ряда белых, чистых, похожих на кривые турецкие сабли, зубов. Меня охватило отвращение. Я стал задыхаться и даже расстегнул воротничок, чтобы легче было дышать. Потом я энергично потряс головой, чтобы отогнать мерзкое видение, чтобы прийти в себя, так обычно поступают, получив сильный удар по голове.
Это было похоже на поединок двух воль. Змей старался поглотить меня, как питон — кролика, а я отчаянно сопротивлялся. Когда накал противостояния достиг точки кипения и все, выражаясь фигурально, забурлило, я вдруг увидел того, в ком чуть погодя узнал нашего ментора, Князя-узурпатора, — он сидел на месте змея и глядел на меня с кровожадной веселостью. Подобные видения пересказывать очень сложно; да, все мы способны нечто подобное испытывать во сне. Но происходившее тогда было несравнимо со сновидением, хотя я, хоть убей, не смог бы объяснить, в чем именно состояло отличие. А потом змей куда-то подевался и появился чудовищный скарабей с головой пса. Его тело покрывали металлические пластинки, напоминающие шкуру ископаемых ящеров, черные полированные пластинки, как панцирь японского воина. Еще я заметил козлиное копыто, упиравшееся в каменный пол мечети. Видение то бледнело в клубах фимиама, то вновь становилось четким. Однако называть его видением не совсем верно — это был Некто, имевший ко мне непосредственное отношение. Я не мог просто отмахнуться от него, как от чего-то чуждого, порожденного наркотиком или алкоголем. Описать охватившее меня отчаяние невозможно, я жутко перепугался, что прежнее, нормальное состояние ко мне уже никогда не вернется. Чепуха, конечно же, чепуха. Я упорно не сводил взгляда со странной, похожей на искусственный механизм фигуры. Это существо, то ли зверь, то ли птица, то ли жук, как будто говорило со мной, сообщая что-то важное, имеющее глубинный символический смысл. Очевидно с такими символами имеют дело алхимики, но я не был алхимиком и почти ничего не знал о тех вещах, которые не имели отношения к так называемой истинной науке. В принципе, я разделял скептицизм строптивца Тоби. Но многое я просто не помню, многое я тогда проделывал, пребывая в забытьи: например, в какой-то момент дико завопил и попытался вскочить на ноги, вознамерившись побороться со змеем. Тоби смутно слышал мои вопли и потом рассказал мне об этом. Но ведь я не мог пошевелиться. Меня будто парализовало. А потом навалилась ужасная усталость, и я стал содрогаться в рыданиях. Но тут, словно по волшебству, все переменилось, и я почувствовал, что падаю, словно до тех пор меня поддерживали все эти немыслимые события. Когда я стал постепенно приходить в себя, то обнаружил, что лежу на полу, прижавшись щекой к холодной каменной плите, и весь дрожу. Наконец мне удалось открыть глаза. Почти все были примерно в таком же состоянии: вконец измученные, люди лежали на своих ковриках, тяжело дыша и время от времени судорожно подергиваясь. Эпизод с видениями продолжался совсем недолго, но полностью истощил нас, мы были похожи на хлам, вынесенный на берег во время прилива. Редко мне доводилось чувствовать себя настолько вымотанным.
Из общей картины выбивался лишь бедняга Пьер, вел себя совсем не так, как остальные. Он задыхался, причем по-настоящему, он обеими руками старался оторвать от горла невидимую змею — стоя на коленях, он корчился, наносил удары, хватал ртом воздух. Потом упал на бок, все еще сражаясь — и его поединок с воображаемой змеей, видимо, огромной как удав, был настолько правдоподобным, что мы будто наяву видели обвившую его и выжимающую из легких остатки воздуха рептилию. Да, это выглядело настолько натурально, что, забыв о собственной слабости, я попытался встать, чтобы кинуться на помощь другу, но Аккад улыбкой остановил меня. Мне показалось, ему нравится смотреть на воображаемый поединок и на отчаяние Пьера. Позднее он говорил, не знаю, насколько искренне, что для Пьера это были счастливые испытания: потом его без дальнейших проверок приняли в члены секты и даже удостоили особого знака «посвященного змеей», то есть он сразу же прошел
57
Инкубационный период (лат.).
58
Речь идет о древнегреческом городе Эпидавре, где в особом зале с колоннами содержали священных змей. Там же имеется и храм Асклепия, бога врачевания (в римской традиции — Эскулап).
После поединка Пьер лежал совершенно неподвижно, весь белый, настоящий мертвец. Однако, честно говоря, мы все были не краше его, когда по сигналу Аккада вновь появились слуги и укрыли нас теплыми одеялами. Змея исчезла. Где-то открыли дверь, и холодные струи воздуха пустыни хлынули внутрь, вытесняя удушливые пары фимиама. Все спали глубоким сном, все, лишь я дремал, будто выздоравливающий после тяжелой болезни, чувствуя себя младенцем, прижавшимся к материнской груди. Потом чьи-то невидимые руки накрыли меня одеялом и подложили под голову подушку; после этого я позволил себе уйти в небытие, — обессиленный недавними переживаниями. Когда я проснулся, будто от толчка, уже рассвело, а в мечети никого не было, кроме Пьера, который сладко спал, положив голову мне на плечо. Сильвия? Тоби? Где они? Стояла тишина, нарушаемая лишь гудением насекомых в рощице у мечети. Солнце только-только коснулось горизонта, и весь мир был шафранно-золотистым, как львиная шкура. От холода у меня замерзли даже мысли. Я нащупал пульс на руке Пьера. Пульс был нормальный — да и я чувствовал себя совершенно оправившимся от мистического изнеможения. Еще никогда я не испытывал такого прилива сил, не ощущал столь потрясающей эйфории — подобное чувство испытываешь, получив на трудном экзамене незаслуженно высокую оценку.
— Пьер, — прошептал я, — мне хочется плавать.
Он не открыл глаза и ничего не сказал, только слабо улыбнулся, приподняв уголки губ, и я понял, что он слышит меня.
Спустившись по лестнице, я вышел на бодрящий утренний воздух. Деревня спала и была похожа на покинутое поле битвы. Только брела куда-то одинокая лошадка. К зеркально чистому озеру меня влекло неодолимое желание посмотреть на свое отражение — словно что-то в моем облике могло чудесным образом измениться. Почему? Не знаю. Помню только, что беспричинная неуемная радость, ощущение свободы гнали меня вперед, и я не находил им объяснения. Оказавшись на берегу, я стал обегать озеро, поглядывая на свое отражение, мелькавшее между копьевидными верхушками тростника. Солнце, висевшее в небе, как бронзовый медальон, посылало по-королевски щедрый жар на сырой песок, быстро расправляясь с тяжелыми каплями росы. Я внимательно смотрел, нет ли где-нибудь в тени черных раковин, которые предупреждают о страшной бильгарции, однако раковин не было, поэтому я, больше ни о чем не думая, бросился в озеро и через миг уже стоял по пояс в ледяной прозрачной воде, снова ощутив чувство несказанного ликования. Отплыв подальше от берега, я перевернулся на спину, чтобы миллионы серебряных капель, окруживших мои ресницы, заиграли под солнцем, и перед глазами заплясали радужные пятна. Очень скоро ко мне присоединился мужчина, а потом и темноволосая девушка, при одном взгляде на которую у меня всегда сжималось сердце. Я не сказал «люблю тебя», и она ничего не сказала. Мы сомкнули кончики мокрых пальцев, и получился круг, похожий на венчик цветка, плывущего в утренней тиши вместе с нами под лучами древнего, как мир, солнца. Не знаю, сколько времени мы провели в воде — словно совершали эзотерический обряд очищения. Слишком взволнованные, чтобы разговаривать, тем более кричать, мы лишь изредка обменивались ликующими взглядами. Правда, я, все-таки не удержавшись, спросил Сильвию:
— Ты поняла?…
Она затаила дыхание и кивнула, не дав мне договорить, словно нас посетило одно и то же видение, которое могут спугнуть вслух произнесенные фразы. Пьер улыбался, но выглядел немного озабоченным, как будто мысленно составлял опись своих ощущений, заносил в копилку памяти познанное вчера, этот опыт, освободивший его чувства, и теперь он мог заново проанализировать их в свете новых фактов. Но каких именно? Что ему привиделось? И тут мои размышления прервал хриплый, но зычный голос Тоби (ждавшего нас на берегу с полотенцами и одеждой), который воскликнул «Мумбо-Юмбо!», — но как бы от чего-то защищаясь. Слишком хорошо мы его знали, и сразу уловили некоторую наигранность в его возгласе. Сильвия улыбнулась.
— Аккад ждет, — сказал он, пробуя ледяную воду кончиками пальцев и содрогаясь при мысли о том, чтобы тоже залезть туда. — Я должен вас привести. Это приказ.
Мы не спеша, с удовольствием одевались, пока еще не открывая друг другу своих мыслей, но почему-то абсолютно уверенные, что они посетили всю нашу троицы. Возникло ощущение, что пространство нашей любви расширилось — и мы бродили по этой не видимой другим стране с тропической флорой и фауной, взахлеб наслаждаясь ее роскошной романтической красой и разнообразием форм. Лошадей за нами не прислали, поэтому пришлось брести следом за красным от солнца Тоби, который знал дорогу и которому велено было доставить нас к завтраку. Собственно, идти было недалеко, но все же несколько высоких шелковистых дюн пришлось одолеть, прежде чем мы выбрались на каменное гладкое плато, поверхность его за несколько веков была до блеска отдраена песком; даже разноцветные полоски словно кто-то отшлифовал наждачной бумагой. Я напрочь забыл о том, что у нашего хозяина есть маленький аэроплан, под слепящими лучами он выглядел очень хрупким и каким-то игрушечным, похожим на стрекозу. Гораздо большее впечатление на меня произвел закутанный в белую простыню Аккад, который сидел, как на троне, в парикмахерском кресле с украшенными медью и фальшивым жемчугом ручками. Почтительно склонившись, парикмахер Фахим (мы называли его придворным Фигаро) намыливал Аккаду щеки, а маленький мальчик, тоже весь в белом, отгонял опахалом оживших с наступлением дня мух. Иметь личного парикмахера было приятной привилегией александрийских богачей; в те времена египетские бизнесмены не имели обыкновения бриться дома. Парикмахер, как правило, поджидал своего господина в офисе с полотенцем и бритвой наготове, брил его, пока тот вместе с секретарем просматривал почту. Аккад всего-навсего раздвинул границы феодальной традиции — куда бы он ни летел на своем аэроплане, всюду с ним был его парикмахер. Итак, он, близоруко щурясь, но с явным удовольствием всматривался в нас — будто поздравляя. Из-под окутанного паром полотенца донеслось: