Месье, сделайте мне больно
Шрифт:
Выставить ее вон, даже если придется с ней схватиться, или…
Решение пришло не сразу.
Срочно действовать и даже просто действовать – в этом я не был силен. Когда мы были женаты, этот порок раздражал Флоранс. По ее мнению, слушание в кресле было наиболее отработанной формой действия. «Главное, – говорила она, – это вести психоанализ, а не подвергаться ему. Тебе платят не за то, чтоб ты дрых».
Я дрых! Это слово ударило меня как пощечина. Но на этот раз моя бывшая супруга была не вполне права. Существовал, кажется, способ выпроводить Математичку. Конечно, это безумие, но у меня не было времени, чтобы придумать что-то еще.
Я
Затем я убрал пальто и сумочку за свое кресло и вернулся к кушетке. Тело Ольги в середине оставило легкую вмятину, еще сохранившую ее тепло. От вмятины поднимался запах духов, тонких и, несомненно, очень дорогих. Тыльной стороной руки я сгладил отпечаток и положил на место подушку, от которой исходил все тот же дорогостоящий аромат.
В последний раз удостоверился, что все в порядке, потом пошел за пациенткой.
Это был не самый обычный сеанс.
Атмосфера кабинета тому, несомненно, способствовала. Едва Математичка пересекла порог, как замерла на месте с испуганным выражением лица, которое я никогда раньше у нее не видел. Даже перспектива войти в класс, должно быть, не испугала бы ее так сильно. Я подумал, что она сейчас повернет обратно, но она, немного поколебавшись, направилась к дивану с таким видом, будто поднималась на эшафот.
Она через силу легла, без конца оглядываясь, словно чтобы убедиться, что она правда у своего психоаналитика. От этого места она цепенела. Казалось, она заблудилась на скотобойне и пыталась стать совсем маленькой, чтобы предотвратить неминуемую катастрофу. Верная своей привычке, она оставила при себе пальто и портфель, который по-прежнему прижимала. Это делало ее похожей на мумию, захотевшую исчезнуть под своими бинтами. Не привлекать внимание – такова была ее тактика. Стратегия отсутствия, отработанная за годы несчастий. Однако она напрасно старалась стать невидимой, ей не удавалось ускользнуть от палача. Он был в ней самой. Ее жалобы, тщательно выстроенные ею в зале ожидания, рушились на первой же оговорке. А та происходила по любому поводу, будь это комок бумаги или мел, брошенный со всей силы в распоясавшихся учеников. Тогда она принималась рыдать до тех пор, пока, утомленный ее стенаниями, я не отправлял ее восвояси.
Но на этот раз опасность имела природу, которой она не понимала. Прошло много времени, а она не издала ни звука. Она поворачивалась то в одну сторону, то в другую, не обнаруживая ее признаков. Ее взгляд вопросительно осматривал дверь, рабочий стол, лампу, «Двадцатъ четвертый день»,отчаянно цеплялся за них в надежде, что они ее успокоят, дадут понять, что все в порядке и она может, как обычно, жаловаться на судьбу.
Со своей стороны, я тем более чувствовал себя не в своей тарелке. В первый раз я имел дело сразу с двумя пациентками. Одна на кушетке, вторая – под ней. Одна не способна вымолвить ни слова, вторая онемела навсегда. Разделенные диванными подушками, но по сути такие похожие. Преследуемые одинаковым желанием смерти. Мечта одной была навязчивой
В смежной квартире соседка пела: «Люди на коленях в ожидании твоего прощения». [4] Эти слова, казалось, вдохновили Математичку, которая замогильным голосом проныла:
– Мне страшно… я хотела бы умереть, исчезнуть под этим диваном.
Я почувствовал, что у меня волосы встают дыбом. Исчезнуть под этим диваном! Что еще?
Я резко вскочил с кресла.
– «Хорошо, мадам, – сказал я, направляясь к двери.
Она не отреагировала.
4
Из рождественской песни «Христианская полночь» (1847 г.).
– Хорошо, мадам, – повторил я, снова безуспешно.
Меня объял страх. Не собиралась же она поступить со мной так же, как и Ольга! Я большими шагами подошел к ней. Да или нет, собиралась она выбираться из своего гроба? Но она на это не решалась. Труп на трупе, вдохновляемый снизу, притягиваемый к месту, о котором у меня не было ни малейшего понятия, Математичка оставалась глухой к моим приказам убираться вон. У нее двигались одни только глаза. Они были прикованы ко мне и выражали несказанный ужас.
– Ну же, мадам! – заорал я.
На этот раз она меня услышала. Разом выпрямилась, уставившись на меня с потерянным видом.
– Что происходит? – Я, должно быть, заснула.
– Сеанс окончен, – ответил я сухо, – вам пора уходить.
Она тяжело поднялась, положила триста франков мне на стол и поспешно ушла.
Из окна я видел, как она с предельной скоростью пересекла авеню Трюден. В спешке поскользнулась на льду, оправилась, как могла, после падения и поспешила вверх по скверу д'Анвер в направлении бульвара.
Ольга примерно таким же образом пересекала авеню после моих сеансов. Укутавшись в свое дорогостоящее пальто из рыжего оцелота, она шла к своей «Ланче», припаркованной напротив лицея, садилась в нее, заводила мотор и тотчас же уезжала. Освободившееся после нее место, нарушало стройную линию автомобилей на стоянке до тех пор, пока какая-нибудь другая машина не занимала его, и тогда уже ничто больше не напоминало о ней. Я принимал следующего пациента или, если она была последней, поднимался по внутренней лестнице в свою квартиру, расположенную этажом выше.
В этот вечер «Ланча» не сдвинулась с места, а то, что осталось от ее хозяйки, было спрятано под моим диваном.
Я снова закрыл окно. После такого сеанса Математичка рискует больше не прийти. Но я не стал терять время, раздумывая о ней. Растянулся на паласе, не без труда выволок Ольгу из-под кушетки и положил сверху.
Затем устроился в своем кресле, спрашивая себя, что собираюсь делать.
По правде говоря, я не имел об этом ни малейшего понятия.
Прошло много часов, в течение которых я, сидя рядом с замолчавшей навсегда пациенткой, выкуривал сигарету за сигаретой, но так и не нашел решение.