Мешок кедровых орехов
Шрифт:
— Вы почему равняете сельскую интеллигенцию с теми, кто пашет? Интеллигенту нельзя в навоз зарываться, некогда. Он свет должен нести. Раньше учителей, например, миром содержали, опчеством. И вообще… знаете, как говорил Максимилиан Волошин? Человечество должно кормить своих поэтов, иначе оно зажиреет и погибнет.
Управляющий тяжело уставился на Володю.
— Ты, что ли, поэт?
— Я про поэтов в широком смысле, — заносчиво вздернул голову Володя.
— Ну дак и… — управляющий послал Володю в узком смысле.
Душкины помыкались, помыкались — решили покупать корову. Надо же ребятишек кормить,
Вдобавок, не повезло им с живностью. Или они просто неважными хозяевами были? Началось с петуха. Такой вырос… неутомимый, повадился, хлюст, чужих кур топтать. С утра своих перетопчет — и бегом в соседний двор, к ветврачу. А соседу обидно… хотя вреда-то, урона, вроде бы ему никакого и нет.
— Максимыч, зашиби своего ухажера. Свари из него суп. А то, гляди, я зашибу.
С поросятами тоже промахнулись: маленькие, горбатые, злые, ни черта не растут, одна щетина прет вверх. А прожорливые — ужас. С утра покормишь, выгонишь на улицу — они через полчаса уже калитку подрывают, визжат пронзительно, жрать просят. Геннадий обзавелся бичом — гонять их, паразитов. Измочалил за неделю бич — все бестолку.
Сосед, озверевший от этого визга, и то не выдержал. Зашел раз, предложил помощь:
— Да-кось, Максимыч, я их своим кнутом жигану.
И жиганул. Угадал по боровку. Тот свился кольцом, подпрыгнул метра на два, однако, и так бузанул по улице — аж грязь во все стороны.
— Ну и рука у тебя! — подивился Геннадий.
— Да не в руке дело, — сосед протянул ему бич. — Глянь, что у меня там на конце.
Геннадий глянул. К самому кончику бича, к хлыстику, привязана была металлическая гайка.
— Слушай! — растерялся он. — Так ведь и зашибить можно!
— А его и надо зашибить, — скривился сосед. — С него проку не будет.
— Ты чего такой кровожадный-то? — возмутился Геннадий. — Вчера — петуха зашиби, сегодня — поросенка, а завтра что посоветуешь? Жену зашибить?
В общем, слабые были надежды на поросят. Росли они, конечно, помаленьку, но сала не накапливали. Прогонистыми оставались, худыми.
И тогда Геннадию стукнула в голову идея — кедрач!
Урожай в этом году на шишку выдался рекордный. Из города люди ехали, жили неделями. Били шишку, тут же рушили, отвеивали, увозили чистый орех. Тысячи увозили, если на деньги перевести.
Геннадий бить шишку не мог. Для этого компанией нужно действовать, бригадой. Он падалицу собирал. Сбегает после работы,
Однажды его с трофеями этими лесник прихватил. Стой! Куда? Ты что же это, а? Браконьерничаешь? Не знаешь разве: половину ореха в лесничество надо сдавать. Готового, прокаленного.
Геннадий, замотанный этими рейсами, психанул. Бросил мешок наземь:
— На! Забирай все! Я же падалицу подбираю — все равно сгниют. Сам хвастался, что у тебя с прошлого года еще на полторы тыщи ореха лежит, недопроданного. А тут увидел. Поймал браконьера!
Лесник, не ждавший такого отпора, оскалил редкие зубы:
— Ладно, неси. С тебя пол-литра.
И потом, за пол-литра, выдал справку: сдан, мол, орех, положенное количество. Справка такая требовалась для базара.
III
Поднялась Генриетта чуть свет. Мешки свои она из машины вечером еще выкинула, чтобы с утра хозяев не беспокоить. Вышла на дорогу — пусто, край города. Но через полчаса замелькали машины. Генриетта остановила такси, не попутное, с пассажирами. Шофер при слове «базар» оживился. «Жди, — сказал. — Щас доброшу людей, развернусь». И когда вернулся, сам мешки в багажник утолкал: надеялся, видно, на хороший заработок. А Генриетта ему за все — трешечку. У нее всего-то четыре рубля было. Но последний рубль она берегла — талончик купить, за место у прилавка.
Шофер заметно поскучнел, мешки обратно вытаскивать не кинулся. Генриетта выворотила их сама. Дотащила волоком до прилавка. Расстелила чистую тряпнцу, насыпала горку орехов, рядом шишки положила. Шишки у нее были крупные, одна к одной.
Расположилась, словом. Огляделась, Орехов кругом — море. Полных два ряда. И с боков еще подтаскивают мешки, кому за прилавком места не хватило. Понабирали где-то фанерных ящиков, ставят на них весы. Торгуют преимущественно на вес: шесть рублей килограмм. Стаканами редко кто. И покупатели больше толкутся возле тех, кто килограммами продает. Думают — так дешевле. Не понимают, в чем хитрость. Из килограмма-то восемь стаканов насыпается — и обходится стаканчик по семьдесят пять копеек. Когда тут же рядом за шестьдесят отдают.
Генриетта решила пустить свои по пятьдесят, хотя стакан у нее был домашний, большой, с ободком.
Первый раз она таким делом занималась. Стыдно было отчего-то, тяжело. Она платок пониже надвинула: «Вот так вот, Генриетта Сергеевна! Дожила. Докатилась… от учительского стола — до базарного прилавка».
Стали и к ней подходить люди. Попробуют орехи:
— А чего это они у вас такие блеклые? Генриетта — глаза вниз:
— Какие есть.
— Не каленые?
— Сами видите.
— М-гу…
И отходят к другим, у которых каленые. А какие там каленые-то! Генриетта эту хитрость знала. Их перетереть с капелькой постного масла — они потемнеют и заблестят.
Часа два с половиной она простояла — никакой торговли: стаканов десять продала всего-навсего.
И вдруг повезло ей. Заявилась группа иностранцев. Не иностранцы — потом-то выяснилось — туристы из Прибалтики. Рассыпались вдоль прилавков. А руководитель их, гид, представительный мужчина, седовласый, остановился возле Генриетты.