Мессианское наследие

Бейджент Майкл

С точки зрения параллелей «последним временам» I века н. э. наш век не является чем-то уникальным. Его уникальность заключается в другом. Массовые движения, возглавляемые самозваными пророками и мессиями, с удручающей неотвратимостью трансформируются в средства исполнения этих самых «пророчеств». Как мы уже видели, современники Иисуса были убеждены, что конец света близок. И, действуя в соответствии с этими убеждениями, они неизбежно приближали конец света — если не конец мира in toto(в целом), то хотя бы конец своего собственного мира. Аналогичным образом апокалипсическая истерия, возникшая в начале XVI в., приблизила конец прежде единого католического мира. То же самое можно сказать и об оппозиционных движениях, кульминацией которых стали революции во Франции и России. Главное отличие нашей культуры от такого родапредшественников заключается в том, что мы обладаем реальной силой — в буквальном смысле этого слова, — чтобы помешать приблизить конец мировой цивилизации, конец света, причем — не просто в метафорическом смысле слова, не конец «света», ограниченного рамками

того или иного региона или сообщества людей, а конец мира как некоего физического целого. Когда американский президент в своих выступлениях начинает упоминать Армагеддон, людям приходится воспринимать его слова всерьез. Разумеется, не потому, что президент обладает такой информацией, которой не располагает большинство из нас. Не потому, что он более всех нас посвящен в Божественные планы или намерения Провидения. И, конечно, не потому, что его специфические религиозные воззрения заслуживают предпочтения в очах Божьих. Нет и еще раз нет. Все обстоит куда проще. Мы все зависим от его благоразумия, ибо с технической точки зрения он имеет возможность устроить самый настоящий Армагеддон, возложив ответственность за него на Самого Бога.

Последние времена, или апокалипсис, способны функционировать в качестве мощного символа, затрагивающего самые глубокие струны человеческой души и обретающего поистине глобальный масштаб. Но такие символы, именно в силу исключительно мощной энергетики, заключенной в них, чаще всего используются элитами — небольшими группами, применяющими их для манипулирования и эксплуатации большинства. Более того, на всем протяжении истории человечества такие символы стремятся вырваться из-под власти тех, кто стремится держать их под контролем, и предаться безумству, превращаясь в то, что французский писатель Мишель Турнье определяет понятием «дьяволы». По словам Турнье, «дьявол» — это символ, который обрел самостоятельность, следуя собственному закону или принципу, этакий монстр, Франкенштейн, порабощающий — а то и уничтожающий — тех самых людей, которым он вроде бы служит. Символы могут быть весьма опасными, и, как говорит Турнье, те, кто согрешает посредством символов, часто подвергается карам со стороны тех же символов.

Именно в таком мрачном контексте следует рассматривать современные мессианские религии с их учением о последних временах. Это — тот самый контекст, который создан предшествующими двадцатью веками мессианских ожиданий, запутанных и так и не исполнившихся. Дело в том, что мессианские религии действуют по принципу актуализации и использования символов. Именно так действуют многие выдающиеся личности, группы и институты. Так же, разумеется, если мы правильно его понимаем, действует и некое тайное общество, занимающее столь видное место в нашей предыдущей книге, — Приорат Сиона.

Главный вопрос здесь, разумеется, заключается в том, какой именно смыслвкладывается в использование того или иного символа, что этим достигается, что утрачивается и ради чего все это делается. Каковы, к примеру, могут быть последствия появления прямых кровных потомков Иисуса или его родственников и как можно учитывать подобные последствия? Как использовались и функционировали уже в нашем веке другие принципы, связанные с «импортом» мощных символов? Чтобы иметь право и возможность судить об этом, необходимо рассмотреть взаимосвязи, сложившиеся на протяжении последних ста с лишним лет между поисками смысла, новыми религиозными импульсами, формированием новых ценностей и политической властью.

11

УТРАТА ВЕРЫ

Иисус, ссылаясь на Второзаконие [129] , говорил, что не хлебом единым будет жив человек [130] . Уже в нашем веке некоторые психологи — такие, как К. Г. Юнг, утверждали, что у человека существуют некие внутренние, нематериальные потребности, столь же насущные, неотложные и элементарные, как потребность в пище, крове над головой и продолжении своего рода. Вероятно, можно доказать, что эти внутренние потребности представляют собой более достоверное оправдание человеческого бытия, чем пресловутый «разум», выделяющий человека из царства животных. Одной из наиболее насущных потребностей такого рода является необходимость постижения смысла, осознание цели жизни. Человеческое достоинство основано на априорном допущении о том, что человеческая жизнь важна и значительна сама по себе. Мы с большей готовностью согласимся переносить боль, унижение, скорби и всевозможные болезни, если все это служит некоей цели, чем если все это не будет иметь никаких последствий. Мы готовы переносить лишь то, что имеет хоть какую-то важность.

129

Вт. 8, 3: «Не одним хлебом живет человек». (Прим. пер.)

130

Мф. 4, 4; Дк. 4, 4. (Прим. пер.)

По традиции, все равно — оправданной или нет, задача выявления конкретного смысла и цели бытия (в большей или меньшей мере и с разной степенью эффективности) обычно возлагалась на религию. Даже сама концепция государства (которая, в форме национализма, непременным элементом которого была религиозная составляющая) по-прежнему продолжает существовать в религиозном контексте. Государство, даже если оно декларируется как секулярная структура, тем не менее может интерпретироваться как политическая единица, отражающая определенный божественный мандат или гарантии неких дарованных Богом прав, или актуализацию некоторых законов, корни которых лежат в чисто религиозной почве. Даже так называемая Великая Французская революция,

которая, на первый взгляд, полностью отрицает всякую организованную религию, на самом деле просто поменяла название объекта почитания, дав ему название «прав человека», в основе которых лежали чисто религиозные представления. В самом конце Робеспьер, по-прежнему отрицавший Церковь и любое божество с антропоморфными чертами, тем не менее выступил сторонником установления «культа Верховного Существа».

Начиная с конца XIX — начала XX в. начался процесс невиданного прежде увеличения числа научных дисциплин и расширения сфер познания. Новые дисциплины приобретали все более и более выраженный специализированный характер, и их число продолжало и продолжает увеличиваться. Это было продиктовано ориентацией, радикально отличной от той, которой придерживалась наука при жизни наших предков. Имена, с которыми в первую очередь связано подобное изменение ориентации, — это, конечно, Маркс, Дарвин и Фрейд, хотя в этом же ряду можно назвать множество других мыслителей в области социологии, психологии и прочих родственных им наук. Со времен Дарвина наука обрела в сознании широких кругов столь высокий авторитет, которого она никогда прежде не знала. Вплоть до середины XIX в. социология вообще не существовала как самостоятельная научная дисциплина, а психология получила статус науки и того позже. Более того, каждая из новых дисциплин или сфер научной деятельности вскоре начала дробиться на все новые и новые направления и течения. В рамках этого процесса начала разрушаться и делиться на отдельные фрагменты целостная картина мира, предлагаемая религией.

Для Исаака Ньютона, жившего за полтора века до Дарвина, наука не только не была отделена от религии, но, напротив, являла собой один из аспектов религии, вторичный и подчиненный по отношению к ней. По мнению Ньютона, наука — всего лишь средство раскрытия и постижения совершенного Божьего замысла о мире. Она всегда сочеталась с философией, будучи неотделимой от нее. Наука воспринималась как одно из множества направлений человеческой деятельности, развивающихся в унисон друг с другом ради того, чтобы помочь человеку осмыслить его место в мироздании, а также постичь законы, по которым функционируют и человек, и космос. Ньютон никогда не мечтал и менее всего стремился к тому, чтобы сделать науку чем-то автономным, этаким подобием закона в себе. Однако во времена Дарвина наука сделалась именно такой самодостаточной вещью и, будучи оторвана от контекста, в котором она ранее существовала, стала мыслить себя как соперница абсолюта, альтернативное хранилище знаний и мнений. В результате религия и наука утратили взаимосвязь и стали действовать порознь, нередко открыто противостоя друг другу, так что человечеству все чаще приходилось делать выбор между ними. Таким образом, дарвиновская наука дошла до того, что начала представлять собой серьезную угрозу не только богословским постулатам религии, но и самой функциональной утилитарности (то бишь практической пользе) религии — ее способности «связывать все сущее воедино», то есть указывать цель и смысл бытия.

Аналогичный процесс происходил и в сферах, именуемых сегодня социологией и психологией. Они тоже все более и более отрывались от контекста, по преимуществу религиозного, в котором прежде были заключены. Они тоже бросали открытый вызов статусу религии, отдавая предпочтение самым разным, часто противоречащим друг другу, иерархиям ценностей. Искусства также начали подчеркивать свою независимость. С древнейших времен искусство было неотрывно связано с религиозными устремлениями человека и его религиозными ритуалами. Еще со времен Древнего Вавилона изобразительное искусство было наполнено образами всевозможных божеств. Эта традиция, воспринятая живописью эпохи Возрождения, была подхвачена музыкой Баха и Генделя, и искусство неизменно признавало примат религии. В конце концов, у слова «культура» общий корень со словом «культ», восходящий к латинскому колере —«почитать». Однако в XIX в. культура сама превратилась в культ — культ, претендовавший на роль замещения существующей религии, стремившийся стать новым абсолютом. Лучший пример тому — пресловутая доктрина l'art pour l'art («искусство для искусства»). Она нашла яркое выражение в эстетике таких личностей, как Гюстав Флобер, Джеймс Джойс и Томас Манн, которые открыто сравнивали художника с Богом-Творцом и проводили прямые аналогии между словом с маленькой буквы (орудием и инструментом творения) и Словом с большой буквы, то есть Логосом. Эта тенденция достигла своего апогея в представлениях опер Вагнера в Байрейте, где искусство обретало статус религиозного ритуала или праздника, заменявшего собой религию. Присутствовать на представлениях «Кольца нибелунга» в Байрейте означало ни много ни мало пережить мистический опыт, причем не только для образованной элиты, но и для таких типов, как Адольф Гитлер:

«Когда я слушаю Вагнера, мне кажется, будто я слышу ритмы погибшего мира. Я представляю себе, что однажды в волнах, приведенных в движение «Золотом Рейна», наука откроет тайные взаимосвязи с порядком мироздания. Созерцание мира, воспринимаемого посредством чувств, превосходит всякое знание, даваемое точной наукой, а также философией».

ИЗМЕНА ВЕРЕ

Накануне Первой мировой войны западное общество обнаружило, что оно находится в беспрецедентной ситуации. Прежде существовало одно всеобъемлюще-абсолютное средоточие Разума, затмевавшее все прочие мнения. Теперь вместо него появилось множество противоборствующих друг с другом мнений, претендующих на роль Абсолюта, каждое из которых считало себя воплощением истины в последней инстанции и последней надеждой на будущее. Каждое из этих мнений отстаивало свое превосходство над остальными. Каждое стремилось стать религией и пробудить в людях религиозный импульс, направив его на себя. Неудивительно, что человеческий разум, вынужденный делать тот или иной выбор, был озадачен и обескуражен.