Месть еврея

Крыжановская-Рочестер Вера Ивановна

С лихорадочным волнением принялся он разгляды­вать медальон, потемневший от долгого пребывания в воде, слегка побледневший и несколько попорченный. Он продолжал ощупывать его со всех сторон, но не на­ходил ничего. Медальон казался целым. Однако его по­дозрительность была возбуждена. Он взял перочинный нож и стал так сильно нажимать обратную сторону ме­дальона, что коснулся, вероятно, потайной пружины. Открылось дно медальона и в нем оказалась с одной стороны прядь волос, с другой стороны миниатюрный портрет. Глухой стон вырвался из груди Рауля: он уви­дел энергичное красивое лицо и большие черные глаза Самуила

Мейера. Не оставалось никакого сомнения: он был гнусным образом обманут и обесчещен. Сравнение портрета Амедея с портретом медальона уничтожило всякие иллюзии. Оба лица были схожи черта в черту. Ребенок, которого он считал своим, оказался сыном ев­рея, и он был не властен отречься от него, лишить его похищенного имени. В душе Рауля поднималась буря, а безумная жажда мщения внушала ему мысль требовать себе право отвергнуть жену и ребенка на основании предательского сходства.

— Что надо? — спросил он лакея, который появился в дверях кабинета.

— Княгиня чувствует себя очень худо и просит вашу светлость пожаловать как можно скорей. Сейчас прие­хал посланный от вашей матушки.

Рауль спрятал медальон в карман и как безумный бросился в карету.

Несмотря на всю свою слабость, княгиня по лицу вошедшего сына заметила, что в жизни его произошло нечто важное и что при всем старании сохранить внешнее спокойствие в нем проглядывала душевная мука.

Сердечная материнская тревога мгновенно возбудила силы умирающей, и движением руки она удалила всех из комнаты.

— Дитя мое дорогое, я вижу по твоему лицу, что ты только что вынес сильное потрясение,— сказала она сла­бым голосом, пожимая руку сына.— Пока я еще могу слышать тебя и давать тебе советы, скажи мне все, что гнетет твое сердце.

Эти слова рассеяли мнимое спокойствие Рауля и, спрятав лицо в подушках ее постели, он разразился судорожными рыданиями, но через несколько минут пос­ле этого припадка отчаяния, сделав над собой усилие, он поднял голову и дрожащим, задыхающимся голосом сообщил о своем открытии и показал матери обличитель­ный медальон. Со слезами на глазах смотрела княгиня на это неоспоримое доказательство измены.

— Что ты намерен теперь делать? — спросила она после минутного молчания.

— Что мне остается делать, если я желаю сберечь уважение к себе, как не привлечь ее к суду,— горько ответил он.— С помощью этого медальона я сумею ли­шить эту бесчестную женщину права носить мое имя.

Княгиня выпрямилась.

— Рауль, если ты меня любишь, если не хочешь от­равить мне последние минуты, ты этого не сделаешь! — с лихорадочным беспокойством сказала княгиня.— Душа моя не будет иметь покоя в могиле, если вся эта грязь ляжет на наше незапятнанное имя. Да и захочешь ли ты запятнать честь старого графа Маркоша, Антуанетты и ее мужа? Конечно, ты не можешь жить с Валерией, так разойдись с ней без огласки, не бесславя перед све­том ни ее, ни ребенка, неповинного в преступлении. Ди­тя мое дорогое! Я понимаю твои мучения, но тем не менее, умоляю тебя, предоставь месть Богу, прости, как Христос простил врагам своим, и милосердие Господне дарует тебе спокойствие и забвение.

Бледное прозрачное лицо больной слегка оживилось, ее большие глаза горели лихорадочным блеском, были с мольбой устремлены на Рауля. Сняв со своей шеи крест и медальон с таинственной

записью, она произ­несла нежным, слабеющим голосом:

— Можешь ли ты на этом кресте поклясться умираю­щей матери, что никогда не сделаешь подобного скан­дала?

Растроганный, побежденный ее взглядом и голосом, Рауль опустился на колени и прижал к губам крест и холодеющие руки, которые держали его.

— Как ни тяжело мне это исполнить, но твоя пос­ледняя воля для меня священна. Из любви к тебе я клянусь этим крестом и памятью моего отца, что буду молча нести мой позор, никогда не разведусь с Вале­рией и не отвергну ребенка.

Луч радости озарил лицо княгини.

— Да благословит тебя бог, как я благословляю тебя, сын мой, за твою любовь и повиновение, а внут­ренний голос шепчет мне, что все выяснится, и ты сно­ва будешь счастлив. Теперь... — она вдруг замолчала, силы ее внезапно ослабели, и она упала на подушки.

На крик князя в комнату вбежали старая лектриса и горничная, а вслед за ними вошел священник, прие­хавший по желанию больной. Взглянув на княгиню, свя­щенник опустился на колени и стал читать отходную. Припав головой к. постели умирающей, Рауль, казалось, ничего не видел и не слышал.

Прикосновение руки к его плечу вывело его из оце­пенения.

— Встаньте, сын мой, мать ваша избавилась от зем­ных страданий, и ее праведная душа обрела вечный по­кой в селениях праведных.

Князь встал, он был так же бледен как покойница, но глаза были сухи.

Он наклонился над застывшим лицом той, которая беспредельно его любила, и, взглянув на крест в косте­неющих руках усопшей, осторожно вынул его и надел на себя.

— Ты будешь напоминать мне мою клятву,— поду­мал он, благоговейно поцеловав холодные уста княгини.

Затем с удивительным спокойствием Рауль сделал все необходимые распоряжения.

Все знали, что он боготворил свою мать, и ожидали взрыва горя, а потому это наружное спокойствие, блед­ное бесстрастное лицо и воспаленные сухие глаза воз­будили общее удивление и некоторые опасения. Заме­тили также, что Рауль тщательно избегал жены и во все время погребальной церемонии не обмолвился с нею ни единым словом.

С момента смерти матери князь не ступил ногой в свой дом и все время находился возле гроба, а на то время, когда родные и знакомые приходили поклониться праху покойной, он запирался в комнате матери. Лишь после погребения подошел он к Антуанетте, прося ее передать графу Маркош, а также Рудольфу и Валерии, что ему нужно переговорить с ними о важном деле и что он просит их собраться с ними в час пополудни в кабине­те, куда и он прибудет, так как до той поры, весь этот день и всю ночь он желает провести в комнате усопшей.

На следующий день Валерия и Антуанетта пришли первые в указанную комнату. Княгиня чувствовала себя нехорошо, имела расстроенный вид, и траур еще резче оттенял ее бледность.

— Я предчувствую горе,— говорила она.— Рауль та­кой странный, он так изменился.

Антуанетта ничего не ответила и с глубокой неж­ностью обняла ее. Тяжелое предчувствие сжимало ей сердце, но она старалась дать этому предчувствию оп­ределенную форму. Вскоре вошли Рудольф со своим отцом. Молодой человек был бледен. Молча и с недо­верием глядел он на сестру. Один старый граф был спо­коен, как всегда.