Месть еврея
Шрифт:
— Экий дьявол! Он думает сломать упорство женщины, заставить ее стряхнуть ее равнодушие,— сказал он, успокоившись.— Бедная Валерия! Ха! Ха! Ха! Она — Далила! А Самсон с ума сходит от ревности с тех пор, как она овдовела. Оттого он такой и желчный, а бешенство свое изливает на полотне. Но успокой сестру: я поеду завтра же в Рюденгорф и устрою дело.
На следующий день около одиннадцати часов утра кабриолет графа Маркоша остановился у решетки Рюденгорфского парка. Рудольф вышел из экипажа, бросил вожжи груму и по тенистым аллеям пошел к дому. Выйдя на лужайку перед домом, он увидел
— Вы не привезли Жоржа?— огорченно спросил Эгон.
— Нет, мой милый, зато привез тебе от него приглашение на завтра,— сказал Рудольф, ласково глядя на его шелковистую, кудрявую головку.— А что, папа дома?
— Да, приди вы раньше, то застали бы его здесь, он играл с нами в крокет, а теперь он в турецкой зале, рядом с мастерской.
— Спасибо, я его найду. До свидания, крошки.
Гуго лежал на шелковом диване с книгой в руках, но не читал. Устремив глаза в пространство, он предался мечтам, и в его памяти мелькал, как искусительное видение, образ Валерии. Такой, какой он видел ее вчера. Эта встреча сильно поколебала его покорность судьбе и мнимое успокоение, которое поддерживало его до сих пор. Оставшись по уходе молодой женщины в лесном павильоне, он опустился на стул, только что оставленный ею, и в груди забушевала буря. Как хороша Валерия, более чем когда-либо он чувствовал себя ее рабом, его сердце и чувства — все принадлежало ей... и она была свободна! Эта мысль преследовала его, как адская насмешка. Успокоясь несколько, он встал, утомленный, и направился в Рюденгорф, унося с собой картину, так раздразнившую княгиню.
— Бедный, глупый Самсон! Когда же перестанешь ты мучиться над ножницами твоей Далилы,— с горечью подумал он, устанавливая картину в Рюденгорфской мастерской.
Ночь вернула ему хладнокровие и самообладание. На следующее утро он работал и играл с детьми в крокет, но оставшись один, невольно отдался своим мечтам.
Приезд Рудольфа мгновенно привел его к действительности.
Молодые люди дружески поздоровались.
— Я приехал вас побранить, барон,— сказал Рудольф, садясь и закуривая сигару.— Видно, нам предназначено судьбой вечно объясняться по разным поводам. Скажите, отчего вы отнеслись вчера к моей сестре с такой утонченной злобой?
— Я вас не понимаю, граф,— возразил Гуго, краснея.— Не припоминаю, чтобы я не оказал должного внимания и уважения княгине.
— Гм! Я несколько иначе понимаю внимание и уважение. Не стану оспаривать любезности по моему адресу насчет моей аристократической обособленности и осторожности, которую следует соблюдать в наших отношениях, оставим это. Но вы нарисовали для выставки картину, сюжет которой страшно оскорбил мою сестру. Можете вы показать мне вашу работу?
— Извольте,— сказал барон и повел графа в мастерскую.
Граф довольно долго рассматривал преступную картину.
— Это очень злая шутка,— полушутя, полусерьезно заметил он.— И сверх того, сравнение неоспоримое, но и несправедливое. Валерия не по доброй воле изменила вам, а была вынуждена к тому отцом, предложившим ей отказаться от вас, иначе он пустил бы себе пулю в лоб. Нечего
Вельден покачал головой.
— Если, рисуя эту картину, вы желали отомстить Валерии, то цель достигнута. Мысль, что она в ваших глазах коварная Далила, стоила ей потоков слез. Удовлетворитесь этим, Вельден, и покончим дружелюбно.
Лихорадочная краска залила лицо Гуго.
— Не дай Бог, чтобы княгиня проливала слезы по моей вине. Успокойте ее, скажите, что ничей нескромный взор никогда не увидит этого холста, эту злую шутку, о которой я очень сожалею, и прошу мне ее извинить, как и вас, граф, прошу простить мне мои несправедливые слова.
Он протянул графу руку и тот удержал ее, пытливо смотря на него.
— Зачем вы так мстительны, вместо того, чтобы попытаться исправить прошлое? — дружеским тоном спросил он.— Эта картина выдала вас и указала, что вы ничего не забыли. Так что же? Вы молоды, судьба сулит вам удачу, а я уже не тот ослепленный предрассудками сумасброд. На этот раз я не буду ставить препятствий вашему счастью и счастью Валерии.
Гуго вздрогнул и попятился, а его взволнованное лицо то краснело, то бледнело.
— Нет, это невозможно! Благодарю вас, граф, благодарю от всей души за великодушные слова, вы не могли лучше загладить прежних обид, не могли дать лучшего доказательства вашей дружбы,— он обеими руками пожал руку Рудольфа,— но прошлое непоправимо и что-то непреодолимое встало между нами: могила ли князя или мое злодеяние? Но я думаю, что княгиня, со своей стороны, не нашла бы счастья со мной. А потом, я жестоко страдал, чтобы вновь предпринять такой полет Икара. Между княгиней Орохай и мною пропасть очень велика.
— Страшный человек,— прошептал граф, в свою очередь пожимая руку. — Итак, до свидания, Вельден, и да будет на все воля Божья.
Прошло около двух месяцев. Валерия настояла на своем и поехала в Штирию, хотя переданные ей Рудольфом извинения значительно смирили ее гнев. Вернулась она уже прямо в Пешт, куда прибыла из имения и семья графа Маркоша. Несмотря на чудесную осень, переезда требовали дела графа и графини.
В день второй годовщины смерти мужа, Валерия возвратилась с кладбища, заперлась в своем будуаре. Ей предстояло исполнить последнюю волю покойного и вскрыть оставленное им письмо.
Подавленная воспоминаниями, с тяжелым сердцем приступила она к этому. Было жарко, как в июле. Распахнув окно, Валерия села у письменного стола и вынула шкатулку, взяла запечатанное письмо, которое столько раз рассматривала. Что-то узнает она? Дрожащей рукой сломала печать, вскрыла конверт и вынула заветное письмо. Но при виде строк, написанных рукой того, кого уже не было в этом мире, слезы хлынули градом. Долго она плакала, глядя на висевший над столом портрет Рауля, который улыбался ей, словно живой, затем, когда острый приступ горя, потревоженного воспоминаниями, прошел, она поцеловала письмо, развернула его и, волнуясь, стала читать.