Месть еврея

Рочестер Вера И.

Когда затем он хотел продолжать разговор, то увидел, что ребенок, утомленный разнородными ощущениями, припал кудрявой головкой к его груди и заснул глубо­ким сном. В шесть часов Гуго вышел с Руфью и напра­вился по указанному адресу. Идти пришлось недолго, а отдохнувшая и повеселевшая девочка гордилась, что идет рядом с ним. У одного из тех огромных зданий, ко­торым спекуляция нынешнего времени даже снаружи дает вид казармы, девочка повернула в ворота, затем по­вела банкира через двор, через другой и, наконец, ста­ла подниматься по темной крутой лестнице, слабо осве­щенной закопченной лампой.

— Боже мой, как

больная женщина может взбирать­ся на такую вышку? — подумал Гуго, когда запыхав­шись сам, остановился, наконец, перед полуоткрытой дверью, из которой валил пар и несся удушливый за­пах мыла и стирки. Он вошел вслед за девочкой в по­лутемную комнату, где несколько женщин хлопотали возле узлов с бельем.

— Кармен Петесу дома? — спросил банкир, вынимая свой надушенный платок, так как ему было трудно ды­шать в этой непривычной для него атмосфере.

Высокая худая женщина с сухим и злым лицом под­нялась с места, но, увидев Руфь так хорошо одетрй и с ней изящного молодого человека, она не вдруг ответи­ла на вопрос; на ее тощем лице отразилось удивленное недоверчивое выражение.

— Вдова Петесу еще не вернулась, но скоро должна прийти. Если вы желаете подождать, то я провожу вас в ее комнату.

Она взяла лампу, и банкир вошел вслед за ней в соседнюю каморку под самой крышей, куда вело несколь­ко ступенек. Поставив лампу на прогнивший расшатан­ный стол, она ушла. С мучительно стесненным сердцем Вельден окинул взглядом жалкое убежище; все в нем говорило о крайней нищете: два соломенных стула, ста­рый комод и плохая кровать, покрытая изношенным одеялом с подушками из клетчатого холста, составляли всю обстановку жены. Невольно вспомнился ему роскош­ный будуар Руфи, ее кокетливая уютная спальня, оби­тая вишневым атласом, и кровать с дорогим пологом и кружевными наволочками. Как несчастная женщина мог­ла жить в такой конуре? Как могла она пасть так низко?

Сухой кашель, раздавшийся в комнате прачки, пре­рвал его размышления и заставил его содрогнуться. Затем послышался усталый голос:

— Какой-то господин, говорите вы, ждет меня? Это какое-нибудь недоразумение, я никого не знаю.

Банкир невольно отодвинулся в тень, чтобы не быть тотчас узнанным.

Вошла Руфь, одетая в черное платье.

— Мама, мама, погляди! — кричала девочка, бросив­шись к ней навстречу, когда та заперла дверь.

Но вдруг малютка замолчала. Молодая женщина по­вернулась, ища глазами незнакомца, и с ужасом оста­новилась на муже, стоявшем у ее постели. Она не за­метила выражения скорби и сострадания в его глазах. Протянув руки, как бы отталкивая призрак, Руфь, ша­таясь, попятилась и упала бы, не поддержи ее банкир и не усади на стул. Испуганный ребенок спрятался в самый темный угол.

— Самуил, ты нашел-таки меня, безжалостный!...— прошептала больная.— Ах, зачем я не приняла яд, ко­торый ты давал мне тогда! Ты был бы не менее ото­мщен, а я не была бы такой несчастной!

Глухой всхлип прервал ее слова, и она снова закаш­лялась.

Вельден с ужасом заметил кровь на платке, кото­рый она поднесла к своим губам.

— Несчастная женщина, не напоминай мне посту­пок, о котором я так много скорбел. Я пришел загла­дить мою жестокость и снова ввести тебя под мой кров, которого ты не покинула бы, отнесись я к тебе человечнее.

Он наклонился к ней и положил руку на ее влажный

горячий лоб. Руфь удивленно и недоверчиво на него взглянула.

— Тебя ли я слышу, Самуил? Не грезится ли мне это доброе слово? Но нет, я вижу по твоим глазам, что сердцу твоему доступно милосердие. Так не откажи ис­полнить мою последнюю просьбу: возьми ребенка на свое попечение, забудь его происхождение и спаси не­винное создание от нищеты и позора.

— Я беру вас обеих. Ты поправишься, Руфь, и бог пошлет нам если не счастье, то покой.

Больная покачала головой.

— Для меня все кончено,— ответила она с грустной улыбкой,— дни мои сочтены, я это знаю, предоставь ме­ня моей судьбе. Несчастной, умирающей, опозоренной, что мне делать в твоем блестящем доме?

— Перестань, Руфь! Бог один может судить нас, и я никому не обязан давать отчет в моих делах. Ты при­едешь со мной в Пешт, и никто не будет знать, где и как я тебя нашел, а если Господу богу будет угодно отозвать тебя, ты умрешь в доме твоего мужа. Теперь до свидания, я не хочу, чтобы ты провела ночь в этом углу, я сделаю надлежащие распоряжения, пришлю тебе приличную одежду и часа через полтора приеду за вами.

Проходя обратно через комнату прачки, он подозвал хозяйку, расплатился с ней за Руфь и объявил, что ее жилица уезжает сегодня вечером. Затем он сделал не­обходимые покупки и нанял в отеле комнаты, смежные со своими. Два часа спустя Руфь, прекрасно одетая, устроена была с ребенком в комфортабельном прекрас­ном помещении. Она была как во сне, а эта роскошь и удобства, которых она была так долго лишена, достав­ляли ей чувство невыразимого блаженства. Вечером, когда девочка легла спать, супруги остались одни. Облокотясь на стол, Гуго задумался, а тревожно наблю­давшая за ним Руфь вдруг залилась слезами и, схва­тив руку мужа, прижала ее к своим губам.

— Как ты добр, Самуил, и какая неблагодарная бы­ла я в отношении тебя! Ах, когда ты узнаешь все, что было со мной после того, как мы расстались, ты бу­дешь презирать меня. А как примут меня мои родные? Я боюсь их увидеть.

— Успокойся. Пока ты не окрепнешь и не попра­вишься, я ничего не хочу знать о твоем прошлом, в ко­тором отчасти сам виноват. Если бы я не был так жесток, ты не пала бы так низко,— сказал он с грустью.— Про­стим друг другу обоюдную вину, как, надеюсь, простит нам Бог. Тебе нечего бояться встречи с родными: отец твой умер, твоя мать поехала с детьми в Ломберг по­лучать наследство дяди Элеозара и осталась там. Аарон женился и поселился в Вене. О, ты найдешь много пе­ремен в Пеште, как и у меня. Должен тебе сказать, что я вместе с сыном принял христианство и желал бы, чтобы и ты разделила мою веру.

— Я сделаюсь христианкой,— сказала Руфь, и гла­за ее засверкали.— Препятствие, которое можно устра­нить, не должно существовать между мной, моим ребен­ком и моим благодетелем.

Врачи подали мало надежды, тщательный уход мог продлить ее жизнь, но не искоренить болезнь, подточив­шую организм. Недели через три после описанных на­ми событий Руфь снова вступила в дом, откуда в ужасе бежала, прикрывая свой след грабежом и пожаром. Человек, осудивший ее тогда на смерть, теперь исполнен­ный снисхождения, поддерживал ее и оказывал ей добрую братскую заботливость. Тем не менее, волнение ее при виде Эгона было так велико, что с ней сделался обморок.