Месть фортуны. Фартовая любовь
Шрифт:
— Одно худо, кент! Фартовать тебе стало не с кем! Малина твоя малая. Свежаки нужны. Если кого из моих присмотришь, потрехаем. Имеются у нас фартовые. Те, кто из зон слиняли, в бега. К нам приклеились. Совсем дохляками возникли. Да теперь выходились. Поглянешь, авось, сгодятся тебе. У меня они маются, тоскуют по фарту. Им дела надобны. Другие — не наши. Погляди, авось подойдут…
— Теперь не до жиру, не до выбора! Файно, что не жмешься, сам предложил кентов. Дай потрехать с ними. Коли сфалую кого, с тобой уладим, — пообещал Шакал Деду. И вскоре в землянку вошли трое кентов.
Паленый, Глыба и Задрыга внимательно слушали кентов.
Ведь с ними вместе фартовать придется. Много или мало, но от каждого зависит жизнь всех. И не только жизнь…
— Кликух у меня много было, — говорил один из фартовых.
Белобрысый, с потными косицами волос на лбу. Лицо серое, землистое, губы узкие, синие. Рот запавший. Сразу было видно — болел цингой. Глаза сидели глубоко, будто из затылка смотрели на собеседников. И голос глухой, словно из могилы доносился:
— Последнюю ходку тянул под Мурманском. В номерной зоне. На особняк влетел. Там чахотку схлопотал. Теперь оклемался. Ну, а судился пять раз. На дальняках был — на Колыме, в Сибири, Воркуте, первая — в Челябинске. Тогда на червонец сунули. Потом не ниже четвертных. Сидел не больше червонца — всего! Остальные — фартовал. В гастролях мотался. Вместе с кентами. Один откинулся по стари. А со Змеем — до конца кентовался.
— Чего ж не возник к нему? — встрял Глыба.
— Кому я сдался нынче? Расклеился. Таких в нашей малине дышать не оставляли. Ожмурили б. На холяву не держат. А мне на что сдыхать под пером кентов? Одыбаться хотел. А уж потом прихилять.
— Жевалки целы? — спросил Мишка.
— На месте! Не все, понятно! Но требухой не маюсь! Было бы что хавать!
— В деле давно не был? — спросила Задрыга.
— Четыре зимы. Я тут долго канителил. Выхаживался, как падла. Чуть не откинулся много раз. Теперь прочно на катушках держусь…
— Чем промышлял? За кого в малине держали? — интересовался Шакал.
— Медвежатник я! И кликуха у меня последняя — Фомка. Я ее родимую и во сне не выпускаю из клешни.
— На чем подзалетел в последний раз? Где попутали?
— В Киеве. На сейфе! Я его колонул, как по маслу. Змею отдать успел. А когда линяли, не прикрыл стремач — падла! Лягавый влепил «маслину» в ходулю. Я и шваркнулся. Смываться больше не мог.
— Грев присылали в зону?
— Подбрасывали. Да своих — фартовых — в зоне было мало. Барак не клевый. Стопоряги. Шмонали часто.
— Что ж себя не отстоял?
— Я не мокрушник! Мое — фомка.
— Годишься! — прервал пахан вопросы и, указав новому кенту на своих, добавил коротко:
— Кентуйся…
Второй фартовый подошел тихо, совсем неслышно. Стал напротив. Смотрел на Шакала желтыми, немигающими глазами.
— Кто будешь? Ботай сам! — предложил ему Шакал.
— Амба — моя кликуха!
— Вот это ферт! За что такое схлопотал? — удивились все.
— Я с Уссурийска. На тигров ходил.
— Каких? — не поняла Задрыга.
— На настоящих. А тигров в наших местах зовут — амба! Я на них с отцом и дедом ходил смалу. Потом — сам. Сгребли за браконьерство! В зоне корефанил с ворами. Вышел на волю, на другую охоту… С малиной.
— Мокрушник, что ли?
— Так и есть! Расписывал лягавых и сучню. Вахтеров и охрану — под корень потрошил.
— А как засыпался?
— На шмаре. Бухнули малость. Я и пролямзил, когда лягавые возникли. На меня сеть накинули, как. на зверя, подойти струхнули. И с бабы содрали! За самую задницу! вздохнул тяжко.
— Сколько в ходках был?
— Один раз. Меня к вышке приговорили. И повезли на Украину. В Донецк. Я ночью по дороге слинял. Сюда попал подстреленным. Клешню просадила погоня. А за год следствия в тюряге — язва открылась. Я ее не враз почуял. Перед отправкой, когда меня лесные корефаны взяли, я уже откидывался.
— А погоня?
— Мне ж не ходули, клешню подбили. Хорош бы я был, если бы от ментов не слинял? Что ж за охотник? К своим не смог, потому что скрутило требуху. Тут меня выходили.
— В какой малине канал?
— У Цыгана.
— Собираешься к нему?
— Кенты ботали, попух пахан вместе с кентами. Теперь на Диксоне. Двое остались. Но с ними мне не по кайфу. Плесень дохлая! Не фартит мне их харчить. Самому надо было оклематься. Хотел к какой-нибудь другой малине приклеиться, да все не то было.
— А кроме мокроты, что умеешь?
— Все! Как и кенты! Я ж в законе Дышу! А только за мокроту туда не берут.
— С кентами своей малины часто махался?
— Я не махаюсь! Я мокрю! Трамбовать не уважаю. Это мне западло.
— Бухаешь?
— Как все так и я! Но кентель не сеял. Забулдыгой не считали.
— Годишься. Отваливай к кентам, — указал Шакал.
Третий стоял возле печки молча. Черный, худой, как тень, смотрел на кентов исподлобья. Словно примеряя себя к каждому. Думал.
Он не сразу вышел из своего угла, будто не решился до конца, стоит ли ему вступать в разговор с малиной Шакала.
— Ну, а ты чего, как целка, жмешься, тыришься по углам? Иль не подходим мы тебе? Не хевра? Иль цену себе набиваешь?
— Не грех и подумать, пахан. У тебя в последнее время много кентов полегло. В одном деле всю малину просрал! Мне такое не по кайфу было слышать, — переступил с ноги на ногу.
— А ты в белых перчатках на дело ходишь? Иль под охраной? Все рискуем! И жизнями, и тыквами! Случается, иные до стари дышат, другие — откидываются. Это от фортуны! Кого чем погладит — не угадать никому! — вздохнул Шакал. Задрыгу слова третьего задели за живое. Решила отомстить и подала голос:
— Видать, слабак в яйцах. Не фартовый — мудило! Такому в барухах гнить! Он в деле, видать, никогда не был! Фарт не нюхал и наваров не имел! Вон как прикипелся в углу! Как баба, какая всегда плывет…