Месть фортуны. Фартовая любовь
Шрифт:
Капка с Королем приехали в город глубокой ночью. Едва выскочили из вагона, к ним подбежал шестерка — лохматый, немытый пацан, карауливший возвращения Капки и Короля уже двое суток.
Он назвал адрес хазы, где остановился Шакал, сказал, как быстрее туда добраться и тут же шмыгнул в темноту ночи, чтобы дежурная милиция не поймала его, а вместе с ним и приехавших.
Капка, придя в хазу, огляделась. Никого из фартовых. Двое новых стремачей, узнав ее и Короля, предупредительно открыли перед ними дверь, сказав, что пахан с кентами ушли глубокой ночью. Ее просили не высовываться из хазы.
Медвежатник
Она стала прикидывать, куда мог уйти пахан?
— С городскими фартовыми давно уж потрехал. Не мог мориться без дел целых два дня. Значит, что-то проклюнулось, замаячило. И теперь срывают навар. Сами, без меня! — начала психовать Капка.
Угодливые стремачи готовили завтрак, а Задрыга не отрываясь смотрела в окно, забыв о медвежатнике.
Король смотрел на нее, думая о своем.
Пробыв в Черной сове совсем недолго, он и сам не заметил, как привязался к Капке всем своим существом. В этой маленькой, совсем юной девчонке, он не находил ничего, что притягивало его к женщинам раньше. Те были зрелыми, грудастыми, опытными во всем. Их не интересовало, как и откуда, какой ценой даются фартовым деньги и золото, дорогие подарки. Они любили законников за щедрость, за непритязательность. Они не требовали клятв в любви и верности до гроба. Они радовались и тем крохам, какие перепадали им в ночи любви — продажной и неискренней.
— Жизнь коротка. А потому успевай урвать из рук фортуны все, что только можно! Пей, хавай, мни и тискай, пока есть возможность и желание. Они тоже не вечны! — учили Короля старые кенты, и медвежатник спешил без оглядки.
Он жил, как все. Коротко радовался, много терпел. Считал, что все в его судьбе — кайфово! И другой жизни ему не надо. Не сможет уже дышать иначе.
Все, что было до фарта, он выкинул из памяти. Но вот в последнее время это прошлое начало назойливо напоминать о себе. И причиной тому стала Капка.
Она была вдвое моложе Короля. Это его не смущало. Ему совсем недавно исполнилось тридцать лет. Задрыге — шел шестнадцатый. За месяц знакомства он изучил ее привычки и трудный, порой несносный характер. Она не была похожа ни на одну из прежних. Видно, потому стала для него единственной. Полная противоположность медвежатнику, она легко управляла Королем, словно игрушкой. Ни одной из прежних такое не удавалось. Ничьи капризы и прихоти он не выполнял. Он был бабьим баловнем. Шмары любили и плакали по нем. Ждали и заманивали сами. Он выбирал. Потому что был вне сравнений. Теперь же — он набивался. А она — присматривалась к нему, словно со стороны.
Он много раз говорил Задрыге о своей любви. Но Капка делала вид, что не слышит или не знает, что ответить. Она отворачивалась, комкала эту тему, переводила ее в другое русло, стараясь не давать повода, избегала оставаться с ним наедине. И когда он, теряя надежду, начинал хмуриться, Задрыга, будто спохватившись или смилостивившись, обращала на него внимание, вспомнив, как о старой игрушке.
— Не пришло ее время. Рано. Не созрела для любви. Надо подождать. Никуда она не денется от меня. Пусть привыкнет, присмотрится, — думал Король и терпеливо ждал.
За весь месяц жизни в Черной сове он помнил лишь две ночи, согревшие его душу и вселившие надежду.
Там, в
Сколько было ему лет, когда он начал осознавать, что живет на этом свете? Что запало в память особо резко, отчетливо и осталось в сердце? Где он тогда жил?
Ну, конечно, на Украине. В небольшой деревне на Полтавщине. Помнилась мазанка. Небольшая, всегда чисто выбеленная, вымытая, с рыжей соломенной крышей, аккуратно подстриженной. Голубые, в узорах кружев, ставни на окнах. В хате земляные полы. У бокастой печки мать хлопочет с ухватом и чугунами.
В вечных заботах — не разгибалась. Видела ль она свет в окне? С утра, когда еще не светало, вскакивала с постели. Спешила к скотине в сарай. Потом по дому управлялась, бежала на работу, в телятник. Возвращалась затемно. Снова — за дела. Печка, стирка, хозяйство, огород. Не всегда хватало ее тепла на детей, не оставалось сил и времени. Отец, как и другие мужики, выматывался на работе в колхозе.
Ни выходных, ни праздников не знала семья. Да и до них ли было? В доме пятеро детей. Каждого не только накормить, одеть и обуть надо. Мечталось выучить. Пусть не всех, хотя бы двоих или одного, чтобы в начальники вышел, тогда и другим помог бы, облегчил долю. И сам бы не надрывался, не дрожал, как жить завтра.
Остап был младшим в семье. И как называли дома — последышем. Может, оттого — самым любимым рос. Ему все остатки тепла и ласки доставались от всех. Он рос ласковым и добрым мальчуганом. Послушным и спокойным был. Его все оберегали и любили. Не загружали работой, отодвигали лакомый кусок. Его день рождения, в отличие от других, всегда отмечали дома и дарили подарки, приносили гостинцы.
В школу он пошел в новой форме. Не так, как другие — в поношенной старшими. В скрипучих, новых туфлях. С портфелем, не самодельной сумкой, сшитой матерью наспех. Оттого и учился хорошо, старался. До самого пятого класса отличником был. И дома все гордились Остапом. Ему уже мечталось стать механиком. Чтобы самому знать технику. Любил мальчишка железки; Особо — замки. И сам не знал, что его тянуло к ним? Он разбирал их, чистил, смазывал, потом опять собирал. Подтягивал замысловатые пружины, подтачивал зубцы, подбирал ключи. Каждый замок доводил до идеального. Все они работали безотказно, бесшумно, легко.
Всякий налаженный замок, как постигнутая тайна, как изученный секрет, всегда держал в порядке.
Следил, чтоб не сырели и не ржавели они. Дома хвалили его сообразительность. Но никто не считал его увлечение серьезным.
Он помогал и соседям с замками справиться, когда они заедали. И в школе. Потому не отказал деревенским парням — сделал ключ, какой они попросили. И отдал уже к вечеру. А утром к ним в хату пришла милиция. Остапа подняли с постели. Увели в машину, повезли в городской отдел, ни слова не говоря, лишь ругались грязно. За что? Мальчишка не понимал.