Месть Танатоса
Шрифт:
Всю ночь они работали в Дрезденской галерее, упаковывая картины. В первую очередь, конечно, — самые ценные. Алик долго стоял перед «Мадонной» Рафаэля. Сикстинская дева казалась ему чем-то похожей на Ирму. Чиста, возвышенна, невинна. «Знаешь ли ты, божественная, — с улыбкой подумал он, прикоснувшись к полотну рукой, — что в мире-то творится, который твой сынок, агнец божий, хотел спасти от бед? Что ж нам с тобой делать? Как бы не повредить… Ладно. Надо подумать, как лучше», — и решил оставить до утра.
А на рассвете на старый город обрушился
Город горел, гибли люди — американским бомбардировщикам казалось тесно в небе над Дрезденом. Мирные жители, ополоумевшие от ужаса и горя женщины и дети, метались под шквалом свинца, сыпавшегося с небес. Несколько бомб угодило и в галерею: она загорелась. В огне солдаты спешно пытались спасти то, что еще можно было спасти.
Вспомнив о «Мадонне», Алик Науйокс бросился в зал, где висело бессмертное полотно Рафаэля. В море огня Сикстинская дева, вечный символ любви и доброты, улыбалась своей небесной улыбкой. Задыхаясь от дыма и гари, Алик подбежал к стене, осторожно снял картину и ножом вырезал полотно из рамы.
Затем, свернув его, побежал к окну: вернуться через дверь уже было невозможно — все горело. Оказавшись на улице, штандартенфюрер собрал оставшихся в живых солдат. Он приказал части из них немедленно эвакуировать спасенные произведения искусства из города и любой ценой доставить к условленному месту — там их должны были поместить в контейнер и спрятать в шахту. Остальных же он повел за собой в город, чтобы как-то помочь людям, искавшим зашиты от казалось бы неминуемой смерти.
Сняв марлевую маску, Маренн опустилась на табурет и устало закрыла глаза — раненого только что унесли. А своей очереди уже ждали другие… Яркий свет заливал отгороженный отсек, служивший операционной. В остальных помещениях бункера лампы едва мерцали — вся электроэнергия, которой располагал госпиталь, направлялась сюда, где работали хирурги. Сегодня выдался удачный день — по крайней мере есть свет и вода. Похоже, даже не бомбили, и раненых, которые способны передвигаться, можно ненадолго вывести на свежий воздух.
Маренн не спала уже несколько суток. Голова у нее кружилась. Сейчас бы чашечку кофе. Да где его взять? Санитары убирали тампоны, бросали в ведра марлю, пропитанную кровью.
— Вы бы отдохнули, фрау Ким, — подошел к ней высокий представительный мужчина в белом халате с интеллигентным, красивым лицом. Всю войну он прослужил хирургом в дивизии СС »Мертвая голова». Маренн неоднократно оперировала в его госпитале во время сражений под Москвой, на Волге, в Белоруссии. Он был рядом с ней под Белгородом, когда она узнала о гибели сына. Теперь, когда клиника Шарите стала, пожалуй, ближайшим к линии фронта крупным госпиталем, он пришел работать сюда. Да и дивизия его сражалась недалеко.
В Шарите
— Вы бы отдохнули, — повторил хирург, прикоснувшись к ее плечу. — Я поработаю.
Маренн улыбнулась с благодарностью. Она понимала — он простоял рядом с ней сутки и устал наверняка не меньше. Его ввалившиеся светлые глаза щурились, то ли от яркого света, то ли от усталости, с которой он яростно боролся.
— Идите, идите, — легонько подтолкнул он ее. — У нас нет времени. Пока свет не отключили, и крикнул за перегородку: — Несите следующего!
Маренн и в самом деле чувствовала себя неважно, от переутомления у нее снизилось зрение — не спасали даже очки, и болело сердце. Поэтому она с радостью воспользовалась предложением и поднялась наверх, подышать свежим воздухом.
Глаза, привыкшие к искусственному освещению в подземелье, на мгновение ослепли, снова взглянув на белый свет. В Берлине уже чувствовалось приближение весны. Но сам город представлял собой ужасное зрелище — вся центральная часть его была разрушена частыми бомбежками.
Интересно, бомбят ли Грюневальд? Маренн давно уже не была дома. Джилл тоже постоянно находилась на службе. Маренн очень переживала за дочь — ведомство Шелленберга, как и все прочие ведомства СД, продолжало работать в своих зданиях. Офицеры и обслуживающий персонал оставались на своих рабочих местах, а Беркаерштрассе и Принцальбрехтштрассе, куда нередко вызывали Джилл, стали теперь постоянными объектами американских бомбардировок. Маренн удивлялась: кого еще можно допрашивать в такое время? Скоро английский язык понадобится Джилл совсем для иного: для объяснений с ее соотечественниками, например.
Впрочем, она хорошо знала, что в связи с последними инициативами Шелленберга именно английский язык, пожалуй, был необходим ему более всего — Джилл привлекали к участию в очень важных для всей Германии переговорах.
К Маренн подошла Ирма. Молча села рядом.
— Как ты? Не устала? — спросила ее Маренн, предлагая сигарету. Ирма взяла сигарету, закурила.
— Я — ничего, — ответила она и сразу перевела разговор на самое больное для себя. — Как ты думаешь, Алик вернется? По радио передали, Дрезден бомбили. Страшные разрушения, погибло очень много людей.
— Почему ты думаешь, что он именно в Дрездене? — удивилась Маренн. — Он тебе так сказал?
— Нет, — Ирма покачала головой. — Но я чувствую… Он мне ничего никогда не говорил, но я всегда чувствовала. Потому что всегда знала, что я виновата перед ним и рано или поздно Бог меня накажет — я останусь одна.
— Брось, — Маренн заботливо обняла ее за плечи. — Я уверена, с Аликом все в порядке. Он смелый и очень опытный человек, а это сейчас самое важное…
— Скольких ты спасла за войну? — спросила Ирма, взглянув на Маренн. — Наверное, сама не считала?