Месть Танатоса
Шрифт:
Осознав это, Маренн не сомневалась, что врачеватели Гитлера целенаправленно готовили его к такому концу, причем на протяжении многих лет. А ведь именно фюрер, — Маренн полностью соглашалась с несчастной Евой, — будь он в здравом рассудке и обладай прежней волей и энергией, мог бы предпринять что-то радикальное для своего народа в эти катастрофические дни. Ни Геринг, ни Гиммлер, ни кто-либо еще. Ведь только в фюрера, каким бы он ни был, верила нация.
«Я — фюрер, пока я действительно могу вести. А я не могу вести, если буду сидеть где-то высоко в горах.
— Как Вы полагаете, — робко обратилась Ева к Маренн, — я тоже решила остаться… Я правильно поступаю? Вы извините, — она смутилась, — мне даже не у кого спросить совета. Мне так тяжело, так тяжело… Что бы Вы сделали на моем месте?
Маренн ободряюще улыбнулась ей.
— Даже будучи на своем месте, я остаюсь, — ответила она мягко, — конечно, Вам бы лучше уехать. Но Вы должны сами решить. Если Вы его любите…
— Я люблю его больше жизни! — призналась Ева.
— Тогда — оставайтесь…
— Ты же знаешь, я останусь с тобой. Я никуда не поеду… — Ева взяла фюрера за руки, спокойно улыбнулась. Его глаза сразу оживились, и он сделал то, чего никогда прежде не позволял себе в присутствии посторонних, — поцеловал Еву в губы. «Мы тоже остаемся», — повторили вслед за Евой личные секретари фюрера Траудль Юнге и Герда Кристиан. Гитлер настаивал на их отъезде, но женщины упрямо твердили свое.
Поблагодарив их за преданность, Гитлер прошел в кабинет, где его ждали генералы. Присутствовавший в приемной генерал Фегеляйн схватил телефон и, набрав номер Гиммлера, уведомил рейхсфюрера о происходящем. Вскоре Гиммлер перезвонил фюреру и умолял его не терять надежды. «Каждый из Вас, господа, — обратился Гитлер к присутствующим, — должен принять собственное решение о том, как быть дальше».
Геббельс находился дома, когда узнал, что его срочно вызывают к Гитлеру. Пока он собирался, ему передали, что Гитлер хочет видеть также Магду и детей. Фрау Геббельс спокойным тоном приказала няньке собрать детей к фюреру. Дети обрадовались: у фюрера их часто угощали шоколадом и печеньем, но мать догадывалась, что всех ждет роковая развязка. Однако она сумела изобразить улыбку и сказала: «Каждый из вас может взять по одной игрушке, но ничего больше». Фюрер предложил Геббельсу переселиться со всей семьей в фюрер-бункер.
К рассвету 27 апреля Берлин был полностью окружен. Два последних аэродрома захвачены Красной армией. В ту же ночь первые советские снаряды стали рваться на территории рейхсканцелярии, и бункер вздрагивал, когда наверху рушились стены. В некоторых местах наступавшие были уже на расстоянии примерно одного километра.
Накануне с последнего аэродрома, отчаянно обороняемого немецкими частями от наступавших крупными силами в этом направлении советских войск, Маренн отправляла на юг транспортные самолеты с ранеными, эвакуируемыми из Шарите.
В
Эти люди, для которых не существовало ни войны, ни политики, требовали особого отношения и обращения. По приказу Маренн их всех перенесли из подземелья в чисто убранные палаты во флигеле клиники, который менее всего подвергался обстрелу. Там же находилась и Джилл.
Советская артиллерия вела постоянный огонь по аэродрому. Самолеты взлетали под градом снарядов. Вместе с ранеными улетали также медсестры, нянечки, врачи. Тепло прощалась Маренн с людьми, со многими из которых проработала восемь лет, разделила трагические дни войны и осады Берлина. Они сопровождали ее на фронт, оперировали в прифронтовых госпиталях. Теперь фронт пришел сюда. Маренн отпустила весь персонал клиники. Напрасно настаивал де Кринис, хоть и считался старшим по званию и должности, чтобы остаться. Он тоже улетал на юг.
— Благодарю Вас за все, Макс, — ласково говорила ему на прощание Маренн, сжимая его руку. — Вы были мне не строгим начальником и добрым другом эти Годы.
— Я никогда не прощу себе, если Вы погибнете, — на глаза де Криниса навернулись слезы. — Никогда! Дорогая моя, поедемте!
— Я не могу, — мягко ответила она, — Вы же знаете, из-за дочери я должна остаться. А у Вас семья, интересная работа, не думайте… Не волнуйтесь за меня, — комок подкатывался к ее горлу. Не говоря больше ни слова, профессор сжал Маренн в объятиях, — я преклоняюсь перед Вашим мужеством, — прошептал он, — перед Вашей стойкостью. Храни Вас Господь…
Кто-то крикнул:
— Танки!
Маренн обернулась: на кромке летного поля показалась отступавшая немецкая пехота, а за ней шли русские танки.
— Скорее, Макс, скорее, — Маренн почти втолкнула де Криниса в самолет. — Прощайте! Свидимся ли еще когда! Спасибо Вам за всё!
Летчики подняли трап. Когда самолет, на борту которого находился профессор, оторвался от земли, танки уже выехали на аэродром и вели прямой огонь по уносящемуся на низкой из-за перегрузки высоте самолету. «Господи, хоть бы не задели!» — молила про себя Маренн, с тревогой наблюдая за машиной.
— Фрау, Вы что, в плен захотели, или жить надоело?! — какой-то офицер, почерневший от пороховой гари в обожженном пехотном мундире, грубо схватил ее за руку и потащил за собой. «Кажется, самолету удалось выйти из зоны обстрела. Слава Богу», — мелькнуло в голове у Маренн. Но как теперь вернуться в Шарите? Опрокинутый танком, ее «мерседес» горел в кювете. По всему Берлину кипели ожесточенные бои.
С наступлением темноты перестрелка стала заметно ослабевать. И русские и немцы устали от непрерывного боя. Но то и дело сполохи разрывов освещали руины города. Они возникали в пустых глазницах окон, среди развалин зданий и где-то у берегов Шпрее, где высился Рейхстаг…