Месть. Все включено
Шрифт:
– А ты куда?
– Выскочу на часок. Припой закончился.
– Ну, валяй, оставляй, – смилостивился охранник.
На улице Атасов забрался в «пирожок», натянул на голову наушники, щелкнул тумблером питания и приготовился слушать.
Воскресенье, утро, Ястребиное
Утром в комнату упали косые солнечные лучи, не без труда пробудив Андрея. Сон был так глубок, что напоминал летаргию. Видимо, напоследок Док не поскупился на снотворное, закатив пациенту лошадиную дозу. Теперь же действие препарата подошло к концу, и первым, что почувствовал Андрей, едва выскользнув на поверхность реальности, была пульсирующая боль, нарастающая, как гул приближающейся электрички.
Скоро она стала такой, что впору лезть на стену. Последнее, впрочем, исключали тяжелые гипсовые коконы, сковавшие
Приподнявшись на уцелевшем локте, молодой человек обнаружил, что лежит на медицинской каталке в почти полностью лишенной мебели комнате. Спартанский интерьер составляли тумба, собственно каталка и высокое стрельчатое окно, забранное массивной стальной решеткой. Приютившая его на ночь комната была квадратной, а пуританской строгостью походила на монашескую келью или тюремный каземат. На подобие того, в каком на картине Флавицкого содержали княжну Тараканову. [84] По крайней мере, толщина стены в оконном проеме немногим уступала крепостной. Такая и артиллеристский снаряд остановит.
84
Картина «Княжна Тараканова» принадлежит кисти русского художника Константина Дмитриевича Флавицкого (1830–1866),и посвящена знаменитой авантюристке, выдававшей себя за внучку Петра I, схваченной и погибшей в Петропавловской крепости, по версии художника, во время страшного наводнения. Картина имела огромнейший успех, но художник не успел вкусить славу, поскольку умер молодым, войдя в историю как мастер одной картины
«Надо бы пробраться к окну», – в конце концов решил Бандура, взвешивая в уме, хватит ли на это сил. С каталки он видел только небо и кусок черепичной кровли вдалеке, напоминающей крышу какого-нибудь замка на лужайке в окрестностях Луары.
«Если здоровой рукой дотянуться вон до того крюка, вбитого в стену как будто специально для этого, то тогда…»
Он был на полпути к крюку, когда за дверью послышались шаги. Бандура вернулся на исходную позицию и повыше натянул простыню. Клацнули отпираемые замки. Тяжелая дверь, заскрипев, отворилась, впустив в комнату ухоженную дородную шатенку лет сорока с небольшим. Строгое коричневое платье горничной, приталенное в поясе и расклешенное на бедрах, подчеркивало ее пышные формы, и Бандура, вопреки отчаянному положению, залюбовался спокойной, зрелой грациозностью, с которой двигалась незнакомка, подумав, что если Боника обслуживают такие служанки, то какие тогда у него наложницы? Надетый на горничную поверх платья белый передник вроде тех, в каких некогда щеголяли школьницы выпускных классов, придавал ей некоторый шарм с оттенком ностальгии по ушедшим временам и упущенным возможностям. Глядя за этой приятной женщиной через опущенные ресницы, Андрей даже успокоился немного, оставив мысль свернуть шею первому, кто войдет в его камеру. Этот коварный замысел он лелеял в последние полчаса. Тем более что его терзали большие сомнения на счет того, сумеет ли он, одной здоровой рукой справиться с этой женщиной, отнюдь не производившей впечатление доходяги.
В полных руках горничной был поднос с несколькими тарелками и кофейником, значит, ему подали завтрак в постель. Это был не самый плохой знак. Оставив поднос на столике, женщина, скользнув по Андрею слегка заинтригованным взглядом, одернула фартук и поплыла к двери. Он зачаровано проводил ее округлые ягодицы, пока за ней не захлопнулась дверь, а затем, оставив поднос с завтраком без внимания, возобновил попытки подобраться к окну. Вскоре это ему удалось.
– Вау, – восхитился Бандура вопреки тому, что когда ваше положение оставляет желать лучшего, мягко говоря, не до окрестных пейзажей, даже если они чудесные.
Открывшаяся ему панорама так и просилась на холст живописца. Окно выходило во двор построенного в виде подковы особняка. Посреди двора журчал фонтан, напоминающий изящную хрустальную чашу. Свежий ветерок раз за разом налетал из долины, разбивая ее тысячей искрящихся на солнце осколков, отчего над двором подымалась радуга. Трава на лужайке была подстрижена настолько аккуратно, что казалась искусственной. Облицованные откровенно заграничным кирпичом стены в нескольких местах были увиты плющом. Над красной черепичной крышей, увенчанной декоративными островерхими башенками, торчали высокие дымовые трубы, одного вида которых было достаточно, чтобы представить трубочистов из сказок Андерсена. Выше поднималась отвесная каменная стена, каких в горном Крыму превеликое
В общем, местность красотой не уступала воспетой поэтами Швейцарии, а возможно и превосходила ее.
И особняк, и земельные угодья обошлись Бонифацкому сравнительно недорого, в особенности, если не забывать, что располагались они в самом сердце Государственного Природоохранного Заповедника, у северного подножья Бабугая. [85]
Выстроив особнячок на месте рощи реликтовых скипидарных деревьев, Бонифацкий и Витряков пользовались им от случая к случаю. Как правило, в качестве охотничьего приюта, а иногда и для встреч с девицами, не без этого. Леса вокруг изобиловали дичью, а накопленного Витряковым огнестрельного оружия с избытком хватило бы, чтобы вооружить до зубов целую артель зверобоев. Сам Бонифацкий относился к охоте с прохладцей, отдавая предпочтение рыбалке. В те времена кое-где еще водилась форель. Потягивая рыбешку на удочку, которая стоила как парочка «Жигулей», Бонифацкий обыкновенно казался погруженным в раздумья, хотя, на самом деле, в эти моменты его мозги отдыхали, поскольку он вообще ни о чем не думал. Освободить разум от работы – великое благо, на самом деле, и рыбалка при этом обыкновенный инструмент, вроде наркотиков. Не самый, возможно, быстродействующий, зато с превосходными терапевтическими свойствами.
85
Бабугай-Яйла – горный массив в Крыму
«Задрался в кусты, как онанюга, и дрочишь часами напролет, – Витряков имел свое, отдельное мнение по поводу рыбаков и того, что у них в руках, кроме удочек. – Даже водку не пьешь. Я еще понимаю – выкатить два ящика водки, ящик динамита, шлюху хорошую, б-дь на х… прихватить. Нажраться, мать твою, до поросячьего визга, да как звездануть динамит к херам! Это еще туда, б-дь, туда-сюда развлечение…»
«Чем больше шлюх на кровати, а водки в желудке, тем острее сексуальные ощущения, так, идиот?» – думал Вацлав Збигневович, но не спешил высказываться вслух.
На дух не переваривая рыбалку, Витряков страстно любил охоту и, дорвавшись до ружья и заповедника, откровенно наслаждался каждым удачным выстрелом, сея смерть, как какое-нибудь злое божество дохристианского мира, вроде финикийского Молоха. [86] Добытые Витряковым трофеи, пройдя через руки чучельников, выстраивались вдоль длинных стен каминного зала особняка, откуда глядели с немым укором. Леню, однако, это не трогало.
Неодобрительно относясь к кровопролитию, Боник, как эстет, высоко ценил собранную Леонидом коллекцию, где чучела дрофы, черного грифа и разных там занесенных в Красную книгу лебедей с вытянутыми шеями соседствовали с головами лосей, кабанов и оленей. Шкура белого медведя у камина тоже была хороша.
86
Почитавшееся в Палестине, Финикии и Карфагене божество, требовавшее человеческих жертв. Дети считались самой ценной жертвой
«Расщелкаемся с делами, Вацик, Артема за яйца подвесим, – грозился Витряков, – в Африку рвану, на сафари. Я тебе вот к этой стене башку носорога пришлямбурю, а сюда вот – тигра. Бля буду, если не сделаю, б-дь на х…».
«Льва, – поправил Бонифацкий и, ухмыляясь, добавил, – ты еще скальп Поришайло на ковер прилепи».
«Это мысль, – обрадовался Витряков. – А что, идея что надо. Скручу пидарюге балду, засолю, подвешу за уши, и пускай висит. Самый будет цимус. Но, сперва он у меня отсосет. Только ты же первый начнешь бегать и визжать, как бешеная самка: – Сними, Леня, сними. Меня сейчас стошнит».
Пока Артем Поришайло сохранял голову на плечах, главной достопримечательностью коллекции в Ястребином было двухметровое чучело бурого медведя, добытого Леонидом в Восточной Сибири и преподнесенного Бонифацкому в качестве подарка на сорокалетний юбилей.
«Великолепно», – сказал Бонифацкий. Он был польщен. Матерый самец стоял на задних лапах, сверкая стекляшками вместо глаз. Боник распорядился поставить несчастного косолапого у камина, неподалеку от любимого кресла, в котором частенько потягивал вечерами марочное винцо. После половины бутылки Бонифацкому, бывало, казалось, что косолапый косится на него с укоризной: