Места не столь населенные
Шрифт:
Розочка едет на кладбище.
Человек порой удивительно непубличный, он рассчитал верно: там уже никого нет.
На кладбище Розочка докатывает велосипед до могилы, валит велосипед на холмик соседней, садится на скамью, закуривает и только потом говорит:
– Земля пухом, Петя. С приветом к вам мы, попроведать.
Им обоим некуда спешить, и разговор предстоит долгий. Коля достает водку и срывает пробку зубами:
– Новость, Петя: нас китайцем пугают. Мол, едут сюда китайцы жить, они нас научат как надо. Смешно это и обидно. Что я, китайца не знаю? Он в поле выйдет – я хорошо картинку вижу,
Коля рассказывает долго, новостей за два месяца накопилось – необычайно; уже и стемнело давно, а он все смеется, показывает в лицах и делает ораторские паузы.
На небо, небо, зарешеченное ветками высоких сосен, выкатывается стеснительная луна.
Колю клонит в сон. Пора ехать, но велосипед слишком тяжел, слишком норовист, слишком рогат и неуступчив. Обессиленный борьбой Коля признает поражение и отходит ко сну, накрываясь велосипедом.
Это невозможно, и это немыслимо – накрываться велосипедом, но Коля накрывается.
Под ним – могила Василия Ротшильда, человека ординарной судьбы и неординарной фамилии.
Коле, не спавшему уже так хорошо год, пять или даже пятьдесят, тепло и сказочно мягко.
Ведь на могилах трава растет особенно густо.
Василий Ротшильд
Есть люди, что живут словно по сюжету дурного автора. Кажется им: чем более будет деталей, зигзагов судьбы, неслучайных встреч, тем убедительнее они будут смотреться на весах истории.
Василий Ротшильд был не такой.
По имени его не звали, а только по фамилии. Ротшильд – он Ротшильд и есть. Единственный, путать не с кем. Жизнь его описывалась простыми словами: детдом, училище, армия, совхоз, парторг, семья, новый дом.
Но что самое обидное при такой фамилии – не был он ни черняв, ни смугловат, ни носат, и даже еврейской нежностью лица не страдал. Может, никакой он и не Ротшильд вовсе? Нет, уперся: фамилию не сменил и не думал, хоть советчики и нашлись.
В новую российскую действительность Василий вошел парторгом, а вышел – никем. Страна ушла из-под ног, совхоз поразительно быстро растащили по щепочкам и кирпичам, скот забили, а сельхозтехника – так та вообще вышла из пункта А в пункт Б, но в пункт Б не пришла, а в пункт А не вернулась…
Хорошо, что Василий был семейный. Тосковать и бедовать компанией всегда веселей. Жена Наталья, сын Коля – в армии, дочь Галя – шестой год.
В общем, все терпимо. Можно даже сказать хорошо. Мелкие хлопоты, возня на участке, приработки «принеси-подай», скоро у сына дембель и переезд в новый дом.
В
Но мать все поняла. Про армию она знала меньше сына, но о России представление имела самое полное и непосредственное. В доме на секунду стало очень тихо, а потом на несколько дней очень громко. И она не ошиблась. Потому что матери редко ошибаются, и тем более – в свою пользу.
31 декабря всех погнали на штурм Грозного. Коля-связист обнаружил себя внутри БТР. А где-то совсем близко – он чувствовал это спиной – уже заготовлен ему маленький кусочек металла, и поделать ничего нельзя.
Хоронили его, не вскрывая цинковый гроб, покрытый российским флагом. Промерзшую землю долбили два часа. Солдатики, неловко балансируя между поспешностью и торжественностью, дали тройной винтовочный залп. Василий очнулся и побрел домой.
Месяц он молчал и никого не видел. Потом он огляделся и сказал: «Вот так вот, значит». Дом был пуст. На столе лежал черствый рыбник и прошлогодний журнал «Сельская новь».
Василий пошел по деревне искать жену. Он нашел ее в новом доме. Точнее: а) в их новом доме, б) в непотребном виде, в) вместе с местным фельдшером Гия Ахвеледиани в не менее непотребном виде. Ротшильд показал им сценку «Очень расстроенный муж», совместив ее с битьем стекол и нанесением легкого вреда здоровью, не повлекшего за собой увечий.
Потом он запил – и пил два месяца. Ему было плохо и хорошо одновременно, в степени до изумления равной. Продолжать было проще, чем не продолжать, и он продолжал этот бессмысленный бег с препятствиями на месте спиной вперед. А потом он перестал. Сам. Сказал: «Ага!» – и пошел мириться с женой.
Сбиваясь на ласковый матерок, он плел ей что-то про бабку, что живет под Красноборском. Бабка проведет обряд, и у них все будет хорошо, они помирятся, заживут как раньше, дочь пойдет в первый класс, а стекла он уже вставил. Для обряда он выпросил платок с двумя капельками крови на нем – жены и дочери.
Дома он добавил третью капельку – свою – и отправил платок через старых милицейских знакомых в райцентре на экспертизу в Архангельск.
И пришел ответ: дочь – не его.
Вот так у Василия Ротшильда не осталось вообще ничего, кроме фамилии.
Буквы пляшут перед глазами. Буквы беснуются, мельтешат, мельтешат, мельтешат. И складываются в грузное, как дирижабль, и неумолимое, как сталь трехгранного штыка, приставленного к животу, – «доживать».
Ротшильд дожил бы. Такие обычно доживают, они тянут верно, убежденно и до конца. Жизни в нем еще недавно плескалось лет на тридцать, после всего – осталось от силы верных пять.
В хорошей песне на голубом вертолете прилетает волшебник. В плохой жизни на грязном автобусе в Левоплосское приехал поляк. Звали его Януш Голодюк. В начале сороковых он родился здесь в семье ссыльных поляков – и вот приехал впервые навестить ненароком случившуюся родину.
Поляк в белом костюме и в шляпе с пером зашел наугад в гости не к кому-то там, а именно что к Василию Ротшильду – обладателю худших новостей дня к северу от Москвы. Такое не бывает в книгах. Такое бывает только в жизни.