Место издания: Чужбина (сборник)

Аринштейн Леонид Матвеевич

Если бы вы видали гордое выражение розового лица и посиневшего от страха носа! Он бормотал что-то очень невнятное; про… Данте, про «Божественную комедию», эпоху Возрождения, про стишки менестрелей, про кватроченто… Я кусал губы, чтобы не расхохотаться. Редкий идеалист! Святой идеалист! Да ведь как же?! Ничего нет, все вытоптано, выточено, опоганено, выпотрошено, забито, вбито, дохнут с голоду, жрут человечье мясо, нельзя охватить сознанием, что творится… а этот идеалист, в хорьковой шубе, с мраморным умывальником и пружинным матрацем, бредит еще о… Данте, о «Божественной комедии», о кватроченто!.. Рядом стоит поручик Сушкин, в чахотке, бьет его лихорадка, израненный, медик, бросивший лазарет, влившийся в наш полк, оставшийся с нами до конца! Отца его, профессора медицины, комиссары расстреляли, как черносотенца. Рядом – Вася, мальчик совсем, примкнул с Ростова. Его сестер умучили постыдно, расстреляли родителей… Мой чеченец, Мустаф-оглы, благородный, аул его стерли и все в нем стерли.

Рядом – семинарист Неаполитанский, мужлан со слезами, бывало, певший «Волною морскою» и восторженно говоривший о древней русской церковной живописи, мечтавший уйти в монахи, «когда очистим». И сын другого профессора, математика, растерзанного в Одессе, сам гениальный математик, штабс-капитан с Георгием, в пещерах крымских в свободную минуту решавший проблемы Лобачевского… И милый, девица нежная, Сеничка, наш поэт, недавно забитый шомполами… И – этот идеалист-чудак, мой профессор!.. Он, бывало, старался подымать души, призывая забыть действительность. Я его сразу понял: не от мира сего?.. Говорил, бывало: «Что может быть выше, господа, такого-то стиха, такой-то песни «Божественной комедии»?! Или: «Представляете ли вы себе, как благородная душа избранного француза находила выход в творчестве вольных трубадуров?! Рыцарь и трубадур… – чудеснейшая гармония духовной избранности!..» Правда, больше цитировал по книжке.

Но идеалист чувствовал себя что-то не очень важно. Что понимают в искусстве лесные люди! Мы осмотрели чемоданы и ящики. Было всего достаточно. Был даже серебряный кофейный сервиз! Профессор любил фамильное. У профессора оказались даже добровольческие английские фуфайки и даже добровольческие штаны. Он получал натурой! У профессора оказался непромокаемый офицерский плащ, с английским клеймом. Профессор боялся сырости. У профессора оказалась пара пятикилограммовых жестянок с американским мясом. И сгущенное молоко, и повидло, и бисквиты… «Откуда это у вас, г. профессор?» – «Это мне выдавал… – шепотом сообщил профессор, – и даже оглянулся! – «Осваг»! Осведомительное агентство у добровольцев». – «Ага, вы работали и на армию, г. профессор! Читали о… Данте?» Он забормотал: «Я читал вообще… К счастью, об этом неизвестно большевикам. Два раза я выступал с лекциями о…» – «А теперь, г. профессор, читаете о трубадурах?» – «Я профессор европейских литератур… Моя специальность «эпоха Возрождения». – «И это им очень нужно? И за это вам дали две подводы, и все ваше барахло неприкосновенно, и вы перетаскиваете его через горы, с опасностью для жизни? Вы предусмотрительны и практичны, г. профессор. Вы не забыли даже и повидла!»

Профессор похлопывал глазами. «Что вы держите, г. профессор?» – мотнул я на завернутое в чехле. Размотали и вытащили… небольшой, зеленоватой бронзы, бюст Данте, известный, в лаврах. «Осмотреть карманы г. профессора!» Нашли билет члена ученой коллегии наркомпроса, записную книжку. В ней – «программы текущих лекций». Помню: «Марксистский подход к эпохе Возрождения», «Эпоха Возрождения как яркий протест против гнета и мрака Церкви», «Искусство как средство борьбы с религиозным суеверием», «Маркс как выразитель духовных сил Европы», «Элементы сатиры на религию в русском народном творчестве»…

«Вы удивительно восприимчивы, г. профессор! – сказал я, прочитав тезисы. – И Маркс, и – Данте?!» Полагая, очевидно, что перед ним лесной человек, профессор пробовал изворачиваться и нес невыразимую чепуху. «Вам дали хорошую квартиру за… Данте? за ваш «подход»?» – «Но я подхожу критически… – лепетал он, – мы поддерживаем культуру, храним неумирающий огонь искусства…» – «Изворачиваться, г. профессор? Наука и искусство аполитичны, и потому вы им служите? То есть несчастному, темному народу?! Нельзя же его оставить без «Божественной комедии» и прочего? Как нельзя лишить его и театра, этого святого искусства, которое всегда а-политично! И потому вы возите повидло, английские штаны, бычье мясо, пружинный матрац, Данте… Вдохновенно же вы, должно быть, читаете о Данте, г. профессор! Желал бы я вас послушать! Кушаете повидло и цитируете из Данте? Ну а вдруг покровители вам прикажут… наплевать на Данте?!» Профессор передвинул очки и заморгал, как обезьяна. Наплевать на… Данте?! «Запротестовали бы?» – «Но я не могу и вообразить подобное!» – прошептал он. «А если бы?! Ведь вот же наплевали они в человеческие души, оскверняют храмы, издеваются над святым народа… убивают святителей… Почему бы им с Данте-то церемониться? Как вы полагаете… обожаемый Данте стал бы скверниться с ними? перекроил бы для них свою «Божественную комедию» в… «Чертов Балаган»?! Отвечайте-ка, г. профессор!» – «Но это… трудно вообразить…» – хотел увильнуть профессор. «А вы понатужьтесь и вообразите!» Он молчал.

«Вскрыть сундуки!» Оказались книги. Много ихних: профессор переучивался плясать по-новому. Портреты «вождей», в рамках. «Произведения искусства, г. профессор? из… «кватрочентов»?» Профессор глядел в землю. «Г. профессор!..» – И тут я почувствовал в себе «железо». Я мысленно охватил светлое когда-то море наше, – культуру нашу, – превращаемое в помойку, цвет народа, заплясавший под свист и кнут, применившийся и оподляющийся,

пожалевший расстаться с повидлом и штанами… и сказал: «Стрелять умеете?» – «Никогда не стрелял…» – «Ну, плевать-то умеете, конечно?» Профессор смотрел недоумевая. «Хоменко! – сказал я нашему казаку. – Дай-ка мне… нет, возьми-ка эту штучку зеленую, – показал я на бюстик Данте, – поставь на камень!» Хоменко, ухмыляясь, поставил Данте. – «Г. профессор! Способны вы умереть за Данте или продадите его за глоток повидла?» Профессор стоял столбом. «Плюньте ему в лицо!.. Не можете?! Плюнули же в лицо… России!?! на все святое?! Почему не плюнуть на… этого?!» – «Зачем вы… издеваетесь надо мной!» – вырвалось с мукой у профессора. «А им… говорите – «зачем издеваетесь надо мной»?! Громко говорите, г. профессор? Ну, плюйте! Думаете, лесной человек не знает Данте? Я знаю и потому предлагаю вам: плюньте! Когда этому казаку Хоменке приказали плюнуть на его Данте, он не плюнул. А когда увидал, что плюнули, он взял винтовку и бросил свое повидло со штанами. Вы не пошли от своего… Данте. Значит, вы его свято чтите, без него вам нельзя. Без него – смерть. Ну… так – плюньте!» Профессор смотрел дико. «Я даю вам сроку… пять секунд! Вдумайтесь. Если по пятой не плюнете… Хоменко!» И сказал я тем голосом, который у меня знал Хоменко: – «Возьмешь на прицел г. профессора! По пятому счету, если он не плюнет в эту штуку, – в этот ученый лоб!» – «Так точно!» – сказал Хоменко: вскидывая винтовку. «Подымите повыше вашу шляпу, г. профессор!» С профессора пот покатился градом. «Вы… шутите?..» – умоляюще хрипнул он. «А вот, поглядите на Хоменко!» Он поглядел – до ужаса Хоменко целил в пяти шагах, каменный, как всегда. «Профессор, помните… мы вне жизни. «Божественная комедия» кончилась, и теперь – «Чертов Балаган». Вы в нем играете образцово, и за эту игру платят вам вашей шкурой. Ну-с… полагаю, что плюнете! Хоменко, по пятому счету – в лоб! Повторять не буду. Начинаю… Раз, два, три…»

Профессор на третьем плюнул. «На всё ведь плюнули, г. профессор! С Данте чего же церемониться?! А теперь возьмите его в ручки и ступайте за мной, сюда». Он взял Данте и пошел, шатаясь. Мы подошли к обрыву. Долина синела мутно. «Швырните его, г. профессор! Там ему поспокойнее будет. А то всюду таскаете с повидлом. Пора старичку и успокоиться. Ну, давайте!» Профессор кинул. Чокнуло по камням. «А теперь – можете продолжать. Стойте, снимите сапоги. Сапоги краденые. Довольно с вас умывальника и матраца. Расскажите коллегам о представлении!»

Босой, он ловко вскарабкался на свои ящики. Пошли подводы на дорогу. Наши хохотали до упаду. Хоменко сказал: «А лихо вы его в Маркса плюнуть заставили!».

– А вы застрелили бы его? – спросил профессор.

– Не пришлось бы! – сказал капитан резко. – Потому что они, оставшиеся своею волею, плюнули бы во все. Да уж и плюнули. Не пришлось бы. Они по третьему счету плюнут… дело обычное. Хоть и объясняются в любви, но плюют исполнительно. Ну а теперь пора… Вон и машина, слышите?

Слышался шум машины. Капитан выпил остальное.

Забрал мешок и, кивнув, вышел в парадное. Было слышно, как он выговаривал шоферу, почему так долго.

Оставшиеся сумрачно пошептались, посидели – и разошлись по своим углам.

Иван Шмелев. Декабрь, 1926. Севр

Краткие сведения о некоторых авторах

Лукин Александр Петрович – капитан 2-го ранга. В эмиграции жил в Париже. В 1930-х гг. – постоянный сотрудник «Иллюстрированной России», автор рассказов, достоверно и ярко описывающих эпизоды Российского Императорского флота. Мемуарные очерки А. П. Лукина публиковала также парижская газета «Последние новости».

Тарусский Евгений Викторович (настоящая фамилия Рышков) (1945) – участник Белого Движения, галлиполиец. Вместе с В. В. Ореховым издавал известный военный журнал «Часовой» (Париж – Брюссель), был соредактором парижской газеты «Русский шофер». Автор нескольких романов и сборников рассказов, вышедших в Париже и Тяньцзине в 1920–1930-х гг. В мае 1945 г. находился в Лиенце (Австрия), в стане русских казаков. Перед выдачей советским карательным органам покончил жизнь самоубийством.

Ренников Андрей Митрофанович (настоящая фамилия Селитренников) (1882–1957). Родился в Кутаисе, гимназическое образование получил в Тифлисе, университетское – в Одессе. Во время гражданской войны редактировал в Ростове добровольческую газету «Заря России», в эмиграции с 1920 г. С 1921 г. в Белграде участвовал в издании газеты М. А. Суворина «Новое время». В 1926 г. переехал в Париж. Автор романов, пьес, рассказов, фельетонов.

Степун Федор Августович (1884–1965) – выдающийся русский философ, историк. В 1922 г. выслан из Советской России. Жил в Германии, был профессором Дрезденского университета. В 1930 гг. вместе с И. Фондаминским и Г. Федотовым издавал религиозно-философский журнал «Новый град». В 1937 г. фашистские власти отстранили его от преподавания и запретили публиковаться и выступать публично. С 1946 г. – профессор Мюнхенского университета.