Место, куда я вернусь
Шрифт:
— Дай мне почитать, — попросил я.
— Не могу, я по ней учусь, — ответил он, чуть не лопаясь от гордости.
— А когда не учишься?
Он пристально посмотрел на меня, на мою руку, вцепившуюся в учебник, на мое лицо. Вид у него сделался хитрый и таинственный.
— У тебя есть пятачок? — спросил он. Он знал, что я четыре раза в неделю после школы подрабатываю в бакалейной лавке.
Я кивнул.
— Можешь взять ее до понедельника, — сказал он. — То, что задали на понедельник, я уже сделал.
И до конца года это каждый выходной обходилось мне в пятачок.
Я ни за что на свете не смог бы тогда объяснить, что заставляло меня выходной за выходным корпеть над этой книгой, переписывая из нее
Однако теперь, задним числом, я, по-моему, лучше понимаю, как обстояло дело. Это был не голод — это было волшебство, таинственное, простое и могущественное. Я уже говорил, что к тому времени перестал воспринимать округ Клаксфорд как нечто реальное. Но стоит дать чему-то новое имя, как это что-то становится реальностью. Такова волшебная сила имени. А дав новые имена всему на свете, можно сотворить целый мир, вполне реальный и совсем другой. Непонятное слово на странице книги было подобно маленькому отверстию в огромной стене. Через это отверстие можно было увидеть мир, где все другое и все залито ярким светом. И этот мир, как я понял почти с испугом, лежит совсем недалеко — он всего лишь по ту сторону стены.
К окончанию школы я прочел куда больше, чем те отрывки из «Галльских войн», «Энеиды» и «Речей» Цицерона, которые проходили в старших классах, так никогда и не добираясь до конца. Этим я был обязан старой мисс Макклэтти. Уже к середине седьмого класса она познакомила меня с Цезарем, потом с остальным Вергилием сверх «Энеиды», потом с Горацием, Катуллом, Тацитом и Саллюстием, не говоря уж о Цицероне. Качая трясущейся от старости головой, она говорила: «Не знаю уж, что это такое на тебя нашло, мальчик. Для меня это лишняя работа, но я тебе помогу. По правде говоря, я много чего уже позабыла, ведь здесь, в Дагтоне, это никому не нужно, но я подучу, что смогу».
Мы с ней садились рядом за стол в комнате для приготовления уроков, когда она там дежурила, или в унылой учительской, когда у нее было свободное время, и читали, склонив головы над книгой и тихо переговариваясь. Когда она чего-нибудь не знала или ловила себя на ошибке, на ее худых, словно пергаментных щеках вспыхивал румянец смущения, ее палец, указывавший на какое-нибудь место на странице, вздрагивал, и она, взглянув на меня, грустно шептала: «Я же тебе говорила, что много чего не помню, но я стараюсь, как могу». Из батарей отопления слышалось шипение пара, а в дальнем углу комнаты шумели и озорничали, не боясь получить замечание, ученики.
Мисс Макклэтти когда-то, тысячу лет назад, училась на латинском отделении университета штата Алабама. И училась только на «отлично» — я это знаю, потому что на нашем последнем занятии перед тем, как я окончил школу, она, как будто собравшись с духом, решительно раскрыла свой старый портфель, вытащила из него картонную папку, ветхую и выцветшую, и положила ее на стол. В папке были контрольные работы, экзаменационные и курсовые сочинения — чернила давно поблекли, и на пожелтевших страницах остались только бледные призраки каллиграфически выведенных букв, а в нижнем углу стояло написанное карандашом, когда-то красным или синим, а теперь тоже почти не видным, неизменное «отлично».
Она осторожно дотронулась пальцем до страницы, словно перед ней лежало что-то непонятное и, возможно, неаппетитное.
— Когда-то давно… — начала она и умолкла. Потом продолжала, уже более решительно: — Когда-то давно я любила латынь. Очень любила. С ней…
Она снова умолкла, а потом сказала:
— С ней как будто забываешь все на свете. Даже себя. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
Занятия в тот день, последний день учебного года, уже закончились. Кто-то зашел в комнату, чтобы забрать забытый учебник. За окнами ярко светило солнце. Во дворе шумели
После долгой паузы мисс Макклэтти произнесла, глядя прямо перед собой:
— Ничего особенного из этого так и не вышло. Но я не жалею! — воскликнула она неожиданно восторженным тоном. — Совсем не жалею! Я рада, что смогла с этим справиться.
Она пристально взглянула на меня старыми, выцветшими голубыми глазами сквозь бифокальные стекла пенсне, дрожавшего у нее на носу.
— И я рада, что теперь смогла с этим справиться снова. Здесь, с тобой. Пусть даже я столько всего позабыла.
Непонятный огонь, вспыхнувший было у нее в глазах, потух — теперь в них были только печаль и мольба.
— Но ведь я много чего еще помню, правда?
— Вы все помните, — решительно подтвердил я.
Бедная старая мисс Макклэтти, с ее длинными тощими ногами в перекрутившихся белых бумажных чулках и очень высоких черных замшевых ботинках, всегда туго зашнурованных, с ее длинным костлявым телом, скрытым, словно саваном, белой блузкой и длинной черной лоснящейся шерстяной юбкой, которая никогда не была модной, и с ее маленькой головкой, которая постоянно дрожала, как осина в безветренный день. Иногда казалось, что от этого у нее вот-вот свалится с носа пенсне — что иногда и случалось. Волосы у нее были такие жидкие, что сквозь них виднелся скальп, и иногда можно было подумать, что это не скальп, а прямо череп — голая старая кость, на которой уже не осталось кожи и только местами еще держатся несколько прядей волос.
Вспоминая все эти часы и годы, я вижу, как мы с мисс Макклэтти сидим рядом за столом. Дрожащим пальцем она указывает на какое-то слово на странице. Я вижу рядом на столе свою руку со сломанными и часто грязными ногтями, с обгрызанными, еще не зажившими заусеницами. Я слышу постукивание ее искусственных челюстей и ее свистящее дыхание. Я слышу тихое урчание газов у нее в животе, и иногда до меня доносится их легкий запах. Сидя бок о бок, мы склоняемся над книгой — два обездоленных существа, два калеки, два странника в мире теней, — стараясь хоть одним глазом заглянуть в волшебное отверстие в стене, чтобы увидеть сквозь него залитую ярким светом реальность по ту сторону.
Прощайте, прощайте, мисс Макклэтти и все ваши «отлично»!
Я даже не пришел на ваши похороны.
От латыни я перехожу к Розелле. Первый урок в мой первый понедельник в седьмом классе дагтонской школы был как раз уроком латыни — и в то же время первым уроком, на котором я сидел в одном классе с Розеллой Хардкасл.
Раньше мы, конечно, ходили в одну и ту же начальную школу, потому что другой в городе не было — я имею в виду, другой школы для белых, — но она училась классом младше и была для меня просто одной из маленьких девчонок, лет одиннадцати или двенадцати, насколько я мог сказать, — откуда следует, что я не мог сказать о ней практически ничего. Я оставался равнодушным, например, когда она проходила мимо по школьному коридору со своими учебниками. Я припоминаю главным образом учебник географии — он был самого большого формата и приходился ближе всех к ее телу, прижатый обеими руками к тому месту, где когда-нибудь появятся груди и где тогда еще не было даже самых ранних, нежных, чувствительных маленьких бутонов. Она ходила слегка потупившись — как я сказал бы сейчас, словно хорошо воспитанная ученица монастырской школы, — отгородившись от всего мира, будто железной решеткой крепостных ворот, уже тогда немыслимо длинными и пушистыми ресницами, опущенными на глаза, а глаза те сияли — чего я тогда еще не знал — немыслимым аметистовым светом, какой можно видеть на поверхности воды, освещенной ярким солнцем, с оттенком серовато-голубого летнего неба, когда на нем уже собираются тучи, но дождь еще не начался.