Место
Шрифт:
— Простите, вы не Григоренко?
Он посмотрел с некоторым испугом на меня и на мою шубу. Это был взгляд человека, который не доверяет закону и который не откровенен с обществом.
— Григоренко…— произнес он неуверенно свою фамилию, точно делая вынужденное призна-ние, но тут же широко раскрыл глаза и закричал радостно: — А-а-а… это ты!…
— Я…
— Где ж ты?
— В Канаде… Вот приехал по делам…
Я знал, что Григоренко поверит. Я помнил, что этот парень наивный, добрый авантюрист, и назвать себя эмигрантом было лучшим способом скрыть свою политическую деятельность.
— Здорово, — сказал
Мы отошли к стене, и он принялся рассказывать свою жизнь. Работал в основном механиком по ремонту швейных машин. Но сейчас импорт прекратили и заработка нет.
— Наши машины ведь надо кувалдой и зубилом ремонтировать, — сказал Григоренко, — в прошлом году ездил на Камчатку на восемь месяцев. В этом году думаю в тайгу податься. Там начальства поменьше… Жене пятьсот рублей дам, хватит ей… «Москвича» купил… старого, в комиссионке… Подремонтировал, перекрасил, продал… Сейчас новый купил.
И он замолчал, очевидно, думая, что б еще такого рассказать из своей жизни, но так ничего не находя достойного…
— А я ведь в общежитии сегодня был, — сказал я.
— Да, я туда тоже езжу иногда, — сказал Григоренко. — Раз в год или в два года раз… Там все по-старому, только балконы сняли…
— Я Дарью Павловну видел, — сказал я, — но она меня не узнала.
— И комендантша там еще ходит, — засмеялся Григоренко, — морду свою уже еле носит… Да, тебе повезло… А тут под колпаком сидишь…
— А Жуков как? — спросил я. — Помнишь Жукова?
— Жуков к матери уехал в Грузию… И там вроде бы умер… Но это не точно, что умер… Уборщицы говорили, но правда ли, не знаю.
— А Кулинич? — спросил я. — Который «Перепелочку» на баяне играл…
— Этот умер.
— Что ж, все поумирали?
— Ну, все не все, — сказал Григоренко, — а этот умер. Он пятнадцать лет по общежитиям жил, квартиры добивался. Получил в доме гостиничного типа, я ему еще столик делал. Пожил два меся-ца и умер… А Саламов, помнишь Саламова?
— Помню, — сказал я, — азербайджанец.
— Он живет, — улыбнулся Григоренко, — двое детей уже.
— А братья Береговые? — спросил я.
— Пашка в село уехал… Он ведь лентяй, работать не хочет… Женился на девке из села и уехал туда… И брат его тоже в село подался… Помнишь Кольку, которого он проводом лупцевал за то, что тот пьянствовал?… А как у вас в Канаде с неграми? — спросил вдруг Григоренко. — Бьют их?
— Чего это ты о неграх? — спросил я удивленно.
— Ненавижу я их, — сказал Григоренко. — Тут у нас один американец в ресторане негра избил, и мы ему помогли… Пока милиция туда-сюда — мы ходу.
— Что тебе до негров? — сказал я. — Пусть живут, как хотят, а ты живи, как хочешь.
— Нет, — сказал он горячо и заинтересованно, — надо такой агрегат и перерабатывать их на корм скоту.
Налицо было явное последствие широких международных связей и борьбы за мир. Эти места знали настоящую антиеврейскую ненависть, русско-польские противоречия, русско-украинские противоречия, польско-украинские противоречия, но расовых славяно-негритянских противоречий здесь не было никогда.
— Брось ты этих негров, — сказал я, — лучше про наших поговорим… Как Корш?
— Воспитатель? — сразу
Я чувствовал, что разговор наш в принципе исчерпан, и чутьем бывшего политического функционера понимал, что пора расставаться.
— Ладно, — сказал я, — мне на вокзал.
— Ну, бывай, — просто и спокойно сказал Григоренко, не пытаясь меня удерживать.
— Канадского адреса у меня пока нет, — сказал я, — собственно, пока я проездом.
— Да зачем адрес? — сказал Григоренко. — Может, опять когда-нибудь так встретимся.
Мы расстались. Я понимал, что особого ума и особой идеи нет в этом неожиданно, по прихоти случая состоявшемся разговоре. Но в нем было какое-то завершение, без которого невозможно ни осознать, ни оценить нечто общее, принципиальное и неуловимое в важном для меня периоде, предшествовавшем политической деятельности и подготовившем ее, как невозможно ни осознать, ни оценить человеческую жизнь без завершающего ее всегда ничтожного, всегда глупого могиль-ного холмика.
Вот почему автобиографии и мемуары даже великих людей сильны бывают частностями, а не целым. Ибо даже великий человек сам себя не способен завершить. Что же касается политических записок, то они уж вовсе обречены на частность и второстепенную деталь. Политические пророчества вообще дело несерьезное и невозможное, и задача всяких политических записок состоит не в том, чтобы предсказать или предупредить будущее, а как раз наоборот, после того, как политические события неотвратимо свершатся и своим существованием подавят и извратят причины, политические записки очевидца должны с помощью частностей и второстепенных деталей объяснить эти причины. Для политического мемуариста это очень важное понимание, ибо он весьма часто подобно моему покойному тестю, журналисту, пытается пророчествовать, учить и предупреждать современников и потомков вместо того, чтобы повнимательней вглядываться во второстепенные детали своего времени, утрата которых невосполнима и подмена которых делает историческую истину непознаваемой.
С этими важными для себя мыслями и впечатлениями я вернулся из поездки. Вернулся я в Ленинград седьмого января, и, как узнал из случайного разговора (опять случай), это было православное рождество. Зимой Ленинград город тьмы, так же как летом город света. В пять часов дня уже царила глубокая ленинградская ночь. На второстепенной улице, по которой я шел, фонари горели редко, и двигаться приходилось осторожно, постоянно напрягая мышцы ног и спины, ибо тротуары были покрыты обледеневшими буграми. Улица была пустынна, прохожие попадались изредка. Лишь впереди меня, также напряженно балансируя, двигалась какая-то фигура, поминутно хватаясь то за стену, то за дерево, то за столб. Я, сам не знаю почему, ускорил шаг и догнал. Это был человек, облик которого, увиденный мной в свете редкого фонаря, можно было бы назвать среднерусским. Средних лет, в ушанке средней стоимости и в пальто с недорогим каракулем на воротнике. Он тоже посмотрел на меня и со свойственной русским людям способностью обращать-ся на улице к незнакомым с личными разговорами сказал: