Метагалактика 1995 № 1
Шрифт:
Димка инстинктивно отпрянул назад, чтобы не попасть под действие осколков, заметив вскользь, что напротив, в глубине библиотеки, со стилизованной под фронтон крышей, словно взмах крыла мелькнула фигура женщины; нельзя было различить ни ее лица, ни тем более, возраста, но даже за двойным стеклом, в полумраке фойе, с мистической отчетливостью горели наполненные страхом и отчаяньем, словно обретшие самостоятельность глаза.
Видение продолжалось всего один миг, потому что в следующую секунду, машина заслонила собой весь ордер двухэтажного фасада.
И,
Теперь он висел согнув ноги в коленях, а болтающийся на локтевом сгибе карабин, стучал и подскакивал, ударяясь прикладом о траки гусеницы; пальцы очень скоро занемели от холода и напряжения, но отцепиться было нельзя без того, чтобы оказаться тут же раздавленным.
Наконец остановились на углу следующего перекрестка, и командир БТРа, высунув голову в танковом шлеме, огляделся по сторонам; внизу — Волхонка, с бегущим по ней отделением голубых беретов, прямо — на задворках каменного корпуса музея имени Пушкина, тупиковый двор «Мосинжстроя».
— Давай вверх! Через Пречистенский!.. Небось, прорвемся к Арбату! — Крикнул он внутрь машины, и коротко улыбнувшись висящему на броне Димке, тут же исчез в чреве люка.
Не выгодное они взяли направление, — как-то отстраненно подумал Дмитрий (теперь ему удалось устроиться поудобнее), — нет, не выгодное, — Он уже давно заметил — если тело страдает и все чувства обострены, то мысль, зачастую холодна и бесстрастна, будто произносится другим человеком.
Сделать подобное заключение было от чего; с одной стороны, стояли, построенные почти впритык, четырех и двухэтажные коммуналки. С другой — овраг, огражденный кирпичным, крашенным шаровкой, забором.
Из люка вновь выглянула голова в шлеме; она повертелась в разные стороны, будто укрепленная на шарнир, и озорно подмигнула Димке (вроде, как — не дрейфь, прорвемся), но ничего не сказала.
И вдруг, что-то неуловимо изменилось, как если бы в пространстве лопнула важная невидимая нить.
Голова дернулась внутренней каталептической судорогой и замерла, превратившись в меловой, грязно-серый полубюст; глаза танкиста вздулись, как проскакивающие сквозь лузу шары, и в них отрешенно застыл стеклянный мертвенный блеск.
— Назад! Танки! — Челюсть с синими шнурами губ откинулась, словно надрубленная топором, и мертвенно-гипсовое лицо исказилось страшной нечеловеческой гримасой. — Полный назад!
Вынырнувший из-за угла танк спешно разворачивал башню, и ствол его опускался вниз.
Не дожидаясь дальнейших событий, Дмитрий отпрянул в сторону, и больно ударившись коленями, покатился вдоль серого забора…
Взрыв догнал его гулким ударом, как если бы кто-то с размаху заехал кувалдой по пустой цистерне.
Инстинктивно закрыв голову руками и судорожно вжимаясь в асфальт, Димка пролежал несколько секунд в ожидании повторного выстрела. Но вместо этого послышался удаляющийся рокот мотора, и оглянувшись, Дмитрий увидел, что из люка БТРа валит стелющийся черный
— Кумулятивный. — Отстраненно, с холодным безразличием отметил Димка и пополз вниз, к перекрестку подтягивая за собой, ставший едва ли не пудовым карабин.
На углу, где они развернулись тремя минутами раньше, Дмитрий привстал, и лихорадочно соображая, огляделся по сторонам: бежать налево?.. Нет, нельзя. Только что оттуда… Вверх — тем более… Остается — либо, Волхонка; но, там, перед фасадом музея — открытое пространство, либо — этот тупиковый двор. Да, кто знает, нет ли в нем засады…
— Э-э, была не была. — Димка вскинулся и побежал вниз по Антипьевскому, но тут же отпрянул, и едва не поскользнувшись, бросился назад; из-за фасадного угла, словно подстерегавший зверя охотник, выскочил «берет», и тут же, с пояса открыл автоматный огонь.
Впереди, исторгая смрад горелых человеческих тел, чадно дымил БТР; справа, на крыши приземлялись последние десантники, и Димка, будто затравленный сторожевыми псами, кинулся в тупик, к прорабским вагончикам «Мосинжстроя».
— Вперед-вперед. Скорей-скорей. — Наливающиеся ватной тяжестью конечности топтались почти на месте, а рядом, с глумливым посвистом летели, и рикошетом цокали пули.
Димка бросил на землю бесполезный теперь карабин, и с кровавым хрипом выталкивая отчаянные усилия воли, продолжал и продолжал, будто в кошмарном сне, передвигать прекратившими подчиняться ногами.
И вдруг, тупая горячая боль, с лопающимся бамбуковым хрустом переломила пополам позвоночник.
— И это, все?! Значит… это, все?! — Еще не веря, он удивленно смотрел, как закрутились торчащие из оврага черные деревья, празднично-желтого цвета церковь на углу, строчащий с пояса десантник, рустованная стена музея, вагончики и двор тупика.
— Господи, что же это?! — Димка сделал еще пару неверных шагов, и рухнул навзничь.
Ясное, в редких облаках небо, спокойно глядело в него свежей утренней чистотой, и этому небу было совершенно безразлично, что творится там, внизу, в суетном и жестоком мире; там, где живое превращается в мертвое, а мертвое — в живое.
Небу было безразлично, ибо оно существовало в ином измерении, которое называется вечностью, где причины и следствия давно прекратили меняться местами, во взаимном порождении друг друга, ибо уравновесили себя в абсолютной гармонии ставших единым целым противоположностей.
— Завтра — двадцать пятое октября… Промедление — смерти подобно… Революция — как искусство… — Заученные в школе фразы с кристальной мелодичностью прошли мимо, и уплыли куда-то вверх, к облакам.
И Димка почувствовал, что жизнь вместе с кровью истекает сквозь перебитый пулей позвоночник; истаивает, гаснет будто огарок, и что это уже необратимо, и навсегда.
Ему стало невыносимо жалко себя; на несколько секунд перед ним появились: мать, сестра и бабушка, которые почему-то сидели в креслах, и казалось, они все видели, знали и понимали.