Металл дьявола
Шрифт:
— Мы — посольство Боливии! — кричит сеньора.
Их пропускают в зал ожидания, где уже сидят люди, пристроившись на своих чемоданах, обездоленные, всеми забытые, словно пассажиры с поезда, потерпевшего крушение в пустыне.
Сесть негде, и супруги Омонте тоже вынуждены устроиться на своих чемоданах.
Возвращается секретарь.
— Где вы пропадали? — рычит Омонте.
— Позволят пройти только пятидесяти человекам. Таков приказ испанского правительства. Связи пока нет, но скоро наладят. Никуда не уходите отсюда.
Медленно тянутся минуты. Какое это тягостное наказание ждать здесь,
— Мост откроют завтра! Связи с Сан-Себастьяном нет. Переговорить с официальными лицами по ту сторону моста нет никакой возможности.
— Разве им не сказали, что я Омонте?
— Я все время твердил им это, но они прогнали меня прикладами.
Сеньора — в обморочном состоянии. Секретарь идет раздобыть сандвичи, дает каким-то парням деньги, те Забирают их и скрываются.
— Ночь лучше всего провести в машине.
— Нет. Нужно подогнать ее сюда, поближе, чтобы проехать первыми, как только откроют мост.
Секретарь приобрел несколько шерстяных одеял у испанских басков и сандвичи у французских. Прямо на полу у стены он устраивает нечто вроде ложа для сеньоры и сеньора Омонте. Сеньор упрямится и продолжает неподвижно сидеть на чемодане, жалкий и поникший.
Одиннадцать часов вечера. Снаружи слышатся голоса. Это прошли пограничники. Раздаются звуки клаксонов. Вдруг солдаты входят в зал, но тут же покидают его, громко переговариваясь. Омонте вспомнил — это было тысячу лет назад, — как он застрял на почтовой станции Сан-Хосе-де-Оруро и вынужден был ночевать с чужими людьми в душном помещении, заставленном корзинами с кокой, мешками с овсом, конской упряжью. Тогда, как и теперь, всюду сновал народ, не обращая на него никакого внимания, а в соседней комнате горланили погонщики мулов. И дети ревели так же, как этот белобрысый младенец, что сидит на коленях у женщины в меховом пальто.
Чем он так прогневал судьбу? Что теперь с его акциями, с его дворцом, с его замком? Может быть, в нем устроили казармы? Или разбомбили? Машина потеряна в дороге. Британское правительство задерживает золото. Что делается в Малайе? А вдруг бомбы разрушили плавильни «Вильямс Харвей»?
Кто-то надсадно кашляет. Снаружи слышны крики и рев мотора. Донья Антония опит. Уже много лет он не видел ее спящей рядом с собой.
— Посол Боливии! Сеньор посол Боливии.
Светает. Входит секретарь с помятым лицом и будит Омонте, который спит, прислонившись к стене.
Есть приказ пропустить его превосходительство дона Омонте. Сеньора Омонте тоже встает. Секретарь берет чемоданы.
Они идут первыми. Поблескивает река. На ней покачиваются маленькие лодчонки. Кордон из солдат и пограничников расступается, чтобы пропустить двух помятых, растрепанных стариков и секретаря. В Ируне они не задерживаются и на машине следуют до Сан-Себастьяна. Их встречает мажордом. Сеньор Омонте готов надавать ему пощечин за то, что тот не проявил расторопности и не выехал им навстречу к границе. Потом он ложится отдыхать, но в два часа встает и велит соединить его с Мадридом. Нацисты уже в пригородах Парижа, а английские войска бегут к берегам Бретани.
Омонте смотрит на залив. По лазурному морю катятся волны с белыми гребнями
Завтрак и ласковый ветер рассеивают мрачные воспоминания о прошлой ночи.
— Ваше превосходительство, Мадрид на проводе.
Через четверть часа он возвращается на террасу. В шезлонге сидит его жена и смотрит на море, на город, на островки, на зеленые холмы с белыми домиками.
— Что теперь будем делать?
— Ничего, — отвечает Омонте.
— Я имела в виду, останемся ли мы здесь?
— Нет. У меня много дел. Мои помощники сообщают, что Лондон просит меня поехать в Соединенные Штаты. Теперь боливийское олово будет стоить дороже, чем в минувшую войну.
XVII
Убийство, замышленное в Нью-Йорке
Кровавый ручей бежал по земле, питаемый кровью индейцев, и орошал берега.
Серый утренний свет разливается по голым горам, выхватывая из долин и расселин цинковые и соломенные крыши, лесные вырубки и проторенные тропы. На рудниках — никаких признаков жизни.
В чреве гор потухли карбидные звезды. Остановились вагонетки в галереях. На стальных тросах зависли клети. Погасли светофоры: стоят поезда во всех двадцати пяти горизонтах — их не о чем предупреждать. Молчит диспетчерская служба: вся дистанция длиной в сто шестьдесят километров погружена в темноту.
На дневной поверхности не слышно шума электростанции. Молчат турбины. Молчат дизеля. Бессильно повисли сотни приводных ремней в цехах обогатительной фабрики. Умолкли грохоты, движки рудничных насосов, сортировальные столы, решета, мельницы с коническими валками, сортировочные машины и центрифуги. Вагончики и подъемники не перевозят уже просеянную, отсортированную и очищенную руду. Железнодорожные платформы пусты. Не слышно паровозных гудков.
Все остановлено забастовкой, начавшейся три дня назад: рудник, фабрика, мастерские; бездействуют пакгаузы, склады древесины, труб, смазочных веществ, нефтехранилища, бензобаки. Все охвачено забастовкой: канатная дорога, сортировальные машины, фабрика, рудник, электростанция, пороховые погреба, поселок. Всеобщая забастовка.
По требованию предприятия лавочники объявили локаут.
Десять часов утра. Солнце высветило обширное пространство между горами. Стал виден перекресток дорог из Унсии и Льяльягуа. Слившись воедино, дороги вьются по склону горы вниз, к долине и дальше — в сторону обогатительной фабрики и поселка. Там их перерезает железнодорожная линия. На рельсах — одна-единственная забытая платформа.
Мир и покой. Мертвенно-бледная порода залита утренним светом. Ни ветерка, ни тени. В воздухе, насыщенном металлической пылью, преобладают два цвета: цинковый цвет крыш — на фабрике и в поселке, задвинутых в ущелье, и серый — в отвалах пустой породы.