Шрифт:
1.
Заурядный Тюбитейкин читал «Превращение» Франца Кафки, как вдруг, мысль, явившаяся зигзагообразным росчерком, прервала серую непритязательность обывателя. «А был ли Кафка?» – возликовало взбалмошное озарение в его голове, пылая вопросительным знаком, обескураживая абсурдом неуместности, наводя ужас, скорее, не внезапностью появления, а самой возможностью существования. И если, в наличие книги, как предметно осязаемого Тюбитейкиным объекта, сомневаться не приходилось, то постраничное содержание её, породило обескураживающее недоумение.
За окном, обливаясь солёным потом, мученически тужась, разрешалась от очередного бремени, в виде аномально
На столе, – не претендующем на острую тягостность локтей, подпирающих мерную философскую задумчивость, что могла бы сочинить новое оправдание смысла бытия, – с ночи горела лампа. Посетовав на черту характера, обличающего его, как человека рассеянного, Тюбитейкин погасил свет. Затем, выдвинув средний ящик стола, выудил из его недр простой карандаш с утонченным, подобно хоботку комара, грифелем. Книга Кафки «Превращения» была отлистана на первую страницу и предложение, повествующее о том, что Грегор Замза проснулся в образе страшного насекомого, подверглось уверенному подчеркиванию.
«Этот Грегор Замза, как и прочие участники романа, авторская выдумка, не более. Сомневаться не приходится. Однако, исходя из данной предпосылки, легко можно подвергнуть сомнению существование автора, придумавшего данного персонажа.» – Тюбитейкин оглянулся по сторонам, словно его раздумья содержали нечто противозаконное и были нечаянно озвучены вслух, а кто-то, снаряженный записывающим устройством стоял и, предвкушая солидность премиальных за отлично проделанную работу, злокозненно потирал руки. Никого не было. – «Не было…Я сам только что надумал присутствие в области моей квартиры человека, которого никогда не было. Как никогда не существовало и Грегора Замза. И если человек способен пробудить в фантазии фантом себе подобного существа, то почему я самолично не могу вообразить человека по имени Франц Кафка и наградить его неординарной жизнью, болезненные переживания которой, он будет сублимировать в своих произведениях? В таком случае, титанизм рефлексии Кафки – это на самом деле грузный камень, придавивший именно мою душу». Он улыбнулся, потому что обрушившаяся лавина безумия, начала понемногу таять под лучами стройно выверенной рациональности. В день, – обещающий расплавить весь земной шар, или как минимум участок, на котором присутствовал Тюбитейкин, ощущая себя букашечной тенью, – возникшая первослойная аллегория казалась неуместной и всё же ей было дано право существовать. «Именно!» – восклицательно подумал Тюбитейкин и встяхнул, начинающей редеть светловолосой непричёсанностью. – «Право на существование! А кто его определяет? Я! Соответственно, – продолжил он перебирать звенья, сплетенной
Скользя помутневшим, от пылкости дыхания лета, взглядом по предметам, которые характеризовали стол не как письменный, а как книжный, ибо кроме горы томов из фэнтезийных, как правило, незавершенных циклов и изданий, косящих под брошюры, классической прозы, на его поверхности ничего не было, – Тюбитейкин вспомнил фразу, в его понимании как нельзя лучше подходящую для данной ситуации. «Реальность достигается неограниченным перечислением объектов» Однако, он не воспользовался воспоминанием, как руководством к действию, а просто оставил в качестве зарубки на теле разума, коих уже было достаточно, чтобы от кровопотери рассудка, Тюбитейкин смог прийти к всеобъясняющему утешительному выводу, что он не сошёл с ума. Что его инверсия происходящего миропонимания,
2.
Аккуратно осторожничая, дабы не вспугнуть прозрение, Тюбитейкин извлек телефон из правого кармана пёстрых шорт, приманивающих своей расцветкой праздное безделье. Отыскав в списке имён, фамилий и не блещущих вариативностью прозвищ, нужного адресата, он прикоснулся к сенсору экрана и принялся слушать гудки вызова. В ожидании, Тюбитейкин напрягся всем организмом, подобно охотничьему псу, застывшему перед норой, в которой суматошно торопясь укрылась добыча.
– Да? – Перебив хребет седьмого гудка напополам, раздался хриплый голос в трубке телефона.
– Здравствуйте, Надежда Константиновна. Простите, если нарушил ваш покой, но внезапная заинтересованность одним вопросом, случившаяся только что со мной, не требует отлагательств и настаивает на незамедлительное обсуждение.
– Тюбитейкин,– вздохнул голос бывшей преподавательницы русского языка и литературы и классной руководительницы, Гречкиной Надежды Константиновны, – что там у тебя?
Надо отдать должное ветерану преподавательского труда, что она не стала тратить время на высказывание удивления, а оно было и имело справедливую основу своего появления. Ведь Тюбитейкин, не питая излишней сентиментальности к минувшим школьным годам, ни разу не осчастливил, или не огорчил, своим присутствием ни один из вечеров встреч с выпускниками. А тут вдруг – после десяти лет тотального игнорирования, в чём-то лицемерных, а в чём-то доподлинно-приятельских и уважительных, отношений, – он бесцеремонно отважился на такое варварство, как звонок учителю по делу в самый разгар летних каникул.
– Надежда Константиновна, будьте любезны поделиться, вашим восприятием Кафки, как неординарного явления в мире литературы или же, поведайте о наиболее полюбившемся вам произведении мастера сюрреализма.
Надежда Константиновна, вздрогнув от обрушившейся высокопарности вечного троечника по всем гуманитарным предметам, недоуменно посмотрела в пространство перед собой, заволоченное душным паром её дыхания и, деря пересохшее горло, спросила:
– Кафка? Кто-то из современных авторов? Тюбитейкин, боюсь разочаровать (она не боялась, она притворялась), но я редко обращаю свой взор к новым именам беллетристов, предпочитая их классике. Не сочти за узость взгляда, но выработанный вкус, упреждает экспериментальные знакомства, да и годы на подобные риски уже не те.
Сказав это, Надя-Надо – как прозвала в детстве её младшая сестра, благодаря их матери Эдите Карловне, с младых ногтей воспитывающей в дочке в лучших традициях тирании ответственность и исполнительность, – азартно подумала: «Ну что? Как я побила ваше оголтелое словоблудие своей хладнокровной велеречивостью?»
Тюбитейкин, в состоянии кататонического удивления, медленно дотянулся до занимающегося битый час сизифовым трудом вентилятора и остановил бесполезность его благородных порывов хоть как-то повлиять на императорствующее этим днём пекло.
– Кафка,– вернулся из ступора Тюитейкин,– Франц Кафка. Знаменитый писатель, одна из ключевых фигур литературы двадцатого века. Его творчество считается классикой. И вы хотите сказать, что не знаете произведения Кафки?
– Послушай, Тюбитейкин. Если ты решил меня подкузьмить, то поздравляю, это удалось. Теряюсь в догадках, зачем тебе это понадобилась, но по большому, счёту, мне индифферентно. Если мы благополучно переживем щедрое на градусы лето и твое желание что-то со мной обсудить не исчезнет, то предлагаю удовлетворить потребность в беседе на очередном вечере встречи с твоим классом. А сейчас мне некогда. До свидания, Тюбитейкин. И постарайся найти себе местечко попрохладней. Я не исключаю теплового удара, после которого в твоё измененное сознание и выдумало несуществующего классика с весьма глупой фамилией Кафка.