Метательница гарпуна
Шрифт:
От речей с непривычки сохло горло, в голосе появилась хрипота.
— Трудно? — сочувственно спрашивали спутники.
— Трудно будет потом, — отвечал Тэвлянто. — Сейчас главное — повернуть тундрового человека к новому. Вот когда он повернется и поверит в то, что это и есть его настоящая жизнь, о которой он мечтал, тогда и начнется главная работа. Тогда и будет трудно. А сейчас разве трудно — только пить охота все время.
Нарта шла по руслу Анадыря. В упряжке залаяли передние. Кто-то со второй нарты приложил к плечу винчестер
А рядом с волком лежала обессилевшая, полубезумная женщина, в кэркэре которой нашли ребенка.
«И эти берега сошлись, — думала Мария Тэгрынэ, перебирая в уме жизнь Тэвлянто. — Мой берег и берег Тэвлянто… Так уж получилось, что во мне есть все — от древнейших времен и до наших дней. Родство мое идет и от первого ревкома и от Тэвлянто. Ведь Тэвлянто — дядя мне, потому что Гатле, мой отец, был ему родным братом…»
3
Много лет назад Гатле приехал в Наукан, эскимосское селение на берегу Берингова пролива.
Здесь жили морские охотники. Они вставали поутру и отправлялись в бурные воды пролива, предварительно умилостивив духов, стоящих на высоком мысу в каменном обличье.
Эскимосы полностью зависели от моря, и оленные чукчи представлялись им самыми счастливыми людьми — у тех еда сама ходит возле яранг, за ней не надо гнаться по торосистому или бурному морю.
Каждый эскимос старался обзавестись тундровым другом, к которому можно обратиться за помощью в трудное время — попросить шкур для одежды и полога, мяса для еды, когда морской зверь уходил от скалистого мыса.
Гость явился в облаке снега, поднятого мчащейся с перевала нартой. Только когда снежное облако рассеялось, вышедшие из яранг увидели при свете низкого красного солнца поднимавшегося с нарты Гатле. Самодовольно улыбаясь, оленевод направился в ярангу Рагтыргина.
Высокая фигура Гатле заслонила свет, и он не сразу увидел скопление детишек в чоттагине. А увидев, раскрыл рот от удивления, пробормотал:
— Какомэй! Чем вы тут занимаетесь?
Тщедушный юноша в матерчатом одеянии поднялся с бревна-изголовья. На его шее был намотан красный шерстяной шарф.
— Я учу детей грамоте, — по-русски ответил парень.
По виду парня нельзя было заключить, что он боится Гатле. А Гатле любил, когда его боялись. И сейчас независимость этого тщедушного была почему-то особенно неприятна ему.
— Грамоте? — переспросил Гатле.
Он прошел весь чоттагин, шагая прямо через головы притихших ребятишек, приблизился к небольшой черной грифельной доске, на которой были написаны буквы.
— Русская грамота? — снисходительно осклабился Гатле.
— Да, — ответил парень.
— У меня в стойбище жил Теневиль, — медленно начал Гатле. — Слышал про такого?
Учитель отрицательно покачал головой.
— Так вот, он выдумал чукотское письмо, и все равно оно оказалось бесполезным. Я выгнал
В голосе Гатле послышалась добрая укоризна, и учитель с некоторым вызовом сказал:
— Я комсомолец! Меня послали сюда учить эскимосов грамоте. И они учатся, разве не видите?
— Вижу, — согласился Гатле. — Но ты еще глуп и жизни не знаешь. Эти маленькие люди, — Гатле обвел взглядом ребятишек, — не подозревают, какое ты им несешь несчастье. Ты возбудишь у них ненужное любопытство, и они забудут, как ходить на охоту. Они будут высматривать, что у соседа, что дальше соседа, и так, пока не потеряют собственное лицо и собственный разум.
— Вы говорите вредные слова! — выкрикнул учитель.
— Хорошо, — махнул рукой Гатле, — не буду больше. Делай свое черное дело.
Но учитель, разгневанный Гатле, отпустил детей:
— Сегодня учиться больше не будем. Приходите завтра.
Опустел чоттагин. Учитель медленно собрал тетради, свернул складную грифельную доску и, бросив на Гатле взгляд, полный ненависти, вышел из яранги.
Гатле уселся на бревно-изголовье.
— Зачем обидел комсомольца? — укоризненно заметил Рагтыргин.
— Ничего, — сплюнул Гатле. — Он все равно будет портить ваших детей… Где она?
Рагтыргин опустил голову.
— Сейчас придет…
Нутэнэу появилась в чоттагине почти мгновенно, и Гатле, глянув на нее, снова ощутил в груди давно утраченное нежное тепло, приятно согревшее стареющее сердце. Да, она стала настоящей женщиной. Это заметно было не только по ее походке, по тому, как ее тело напрягалось при каждом шаге, гнулось, как гибкий, распаренный над огнем березовый полоз, а и по ее мимолетному ответному взгляду, брошенному на гостя.
— Ты меня помнишь, Нутэнэу? — стараясь смягчить от природы грубый и низкий голос, спросил Гатле.
Девушка молча кивнула и отвернула лицо. Именно так полагалось поступать настоящей девушке, обладающей стыдом и благородным сердцем, распахнутым преданными чувствами навстречу будущему обладателю ее тела и жизни.
Гатле смотрел на девушку и громадным усилием воли отгонял совсем иные чувства, которые ему не годились сейчас, — покровительственные, почти отцовские. Откуда-то наползала мысль: а ведь и у него могла быть такая вот дочь, и он любовался бы ею, как прекрасным цветком над тихим тундровым потоком при свете догорающего солнца. Большое облако нежности, окутавшее его, готово было пролиться теплыми слезами умиления и восторга перед совершенством творения великого неведомого, неслышимого, но вездесущего создателя всего.