Метель
Шрифт:
Посмотрим, что из этого выйдет.
Но маскарад в конце петербургского периода нашей истории был презабавный. Медный Всадник, говорят, шевелился на своем коне в иные белые ночи и озирался на свой фантастический город.
Старый князь Алексей Григорьевич Нерадов прекрасно сознавал свое «историческое» предназначение. Но, несмотря на ясность сознания, было в нем, оказывается, и нечто нерасчетливое, почти наивное. При всем своем хладнокровии не рассчитал князь всех последствий своего прошлого. И только теперь, когда надвинулась туча, стал князь побаиваться,
— Как бы в самом деле не стать «историческим» человеком, — грустно каламбурил князь, подводя итоги последним дням.
Сегодня он ожидал к себе Ольгу Матвеевну Аврорину. Он давно собирался с нею поговорить окончательно.
— Вообще надо подвести все моральные счета, расплатиться по ним, и за границу уехать, в Испанию что ли, — думал князь. — Вот разве помешает эта семейка Поляновых. Не поручить ли все дело Паучинскому? И конец. И забыть все.
Но кое-что не забывается.
Алексей Григорьевич быстро подошел к бюро и торопливо, как вор, хмурясь и кусая губы, вынул из ящика небольшой овальный портрет. Не отрывая глаз от портрета, он тронул рукой выключатель и при ярком свете электрической лампочки увидел странно близкие знакомые черты.
Он получил этот портрет через три года после «события». Трехлетний очаровательный ребенок смотрел на него грустными как будто живыми глазами, чуть-чуть косыми.
— Как похож! Боже мой! — бормотал князь, склоняя над портретом свою львиную голову.
Он не заметил, что Ольга Матвеевна уже вошла в комнату и стоит совсем близко, с жадным любопытством наблюдая за князем, склонившимся так беспомощно над портретом загадочной девочки.
Что сделает князь? Не прижмет ли он к губам этот портрет? И что за странный вздох, слишком похожий на рыдания вырвался у него из груди?
Но Ольга Матвеевна спохватилась и почувствовала, что князь никогда не простит случайному свидетелю своей минутной слабости. И в ужасе от одной возможности его гнева, она сделала шаг к старому другу и положила свою мягкую круглую руку на его плечо.
— Князь! Это я… Князь!
— А! Это вы! — пробормотал князь, выпрямляясь и захлопывая ящик бюро. — Как рано теперь приходится зажигать электричество. Темно, совсем темно…
— В таком темном городе мы живем с вами, князь.
— Да, да…
Они теперь сидят в креслах друг против друга.
— Меня зовут. Я уезжаю, — говорит тихо Ольга Матвеевна, все еще с беспокойством наблюдая за князем.
Он глядит рассеянно на собеседницу. Его мысли, по-видимому далеко.
Ольге Матвеевне Аврориной под пятьдесят. Она почти ровесница князю. Она вся в черном. Выпуклые бледно-голубые глаза ее как два драгоценных камня на бледном ее лице. Как будто она смотрит на мир не этими глазами, а чем-то иным. И сейчас она следит за князем, но как-то иначе.
— Вы так нам нужны, вы так нам нужны…
Но князь не слушает бормотанья этих вялых губ. Ему сейчас мерещится совсем иное лицо.
И Ольга Матвеевна знает это прекрасно.
— Князь! Алексей Григорьевич!
Прикосновение
— В вас такая сила. Если бы вы только захотели, мы бы весь мир себе подчинили, — бормочет гостья.
— Какой вздор! — криво усмехается князь. — А я вас, Ольга Матвеевна, совсем об ином хотел просить.
Он придвигает кресло поближе и в свою очередь берет за руку свою собеседницу. Ольга Матвеевна в блаженной истоме от этого прикосновения и с трудом понимает то, что говорит ей князь. Он повторяет трижды одну и ту же просьбу, похожую, впрочем, больше на приказание.
— Вы понимаете меня? Вы слышите? — переспрашивает князь, замечая, что его гостья находится в состоянии дремоты, а, может быть и транса.
— Слышу, — слабым и покорным голосом отвечает загипнотизированная Аврорина.
— Повторите, — сухо и строго говорит князь, не выпуская из рук мягкой и горячей ладони своей обезволенной гостьи.
— Я должна привести на ближайшее заседание Теософского Общества Анну Николаевну Полянову. Я должна уговорить ее встретиться с вами.
Удовлетворенный ответом князь опрокидывается на спинку кресла и опять забывает о своей собеседнице.
Так они сидят неподвижные, углубленные каждый в себя. Наконец, Ольга Матвеевна встает с кресла и, слегка пошатываясь, идет к двери.
На пороге она останавливается и умоляюще смотрит на князя.
— Поедемте со мною туда. Теперь он там.
— Кто? Где?
— Учитель. В Базеле.
Князь нахмурился.
— Об этом после. А вы не забыли моих поручение? Нет? Я приеду в общество. И вы привезете ее? Не правда ли?
— Привезу… Но ведь вы знаете, из Теософского Общества я ухожу? Я послала ей решительное письмо.
— Кому?
— Анне Безант.
— Так значит, в Базель? К антропософам?
— Да.
— Кстати. Вчера я рассматривал фотографию с ихнего храма в Дорнах. Какая мерзость! Неужели нельзя было сделать что-нибудь поприличнее…
— Князь! Князь! — укоризненно бормочет Аврорина.
— Впрочем, — загадочно улыбается князь. — Кланяйтесь учителю, если будете ему писать.
XIII
Танечке Поляновой было тогда всего лишь восемнадцать лет. Но самостоятельной и независимой жизнью она жила уже давно — чуть ли не с пятого класса, когда она посещать стала одновременно и гимназию, и консерваторию. Странно было видеть Танечку в доме Поляновых: такая она была строгая, сдержанная, молчаливая. Вокруг нее шумела богема и люди толпились беспокойные, говорливые возбужденные, самолюбивые и совсем неосторожные, а в ней было что-то иконописное, степенное и целомудренное. Если бы не едва заметная улыбка, иногда появлявшаяся на ее губах, и не загадочный взгляд ее слегка косящих глаз под темными крылышками пушистых ресниц, можно было бы, пожалуй, писать с нее Мадонну в стиле и духе какого-нибудь раннего итальянского мастера, плененного еще византийскими образцами.