Метелица
Шрифт:
А пройти ему надо было всего-то сотни полторы шагов — к дому Капитолины. С ней он встретился, направляясь от Василькова к Просе, и успел перекинуться двумя-тремя словами, наспех, поскольку из окон сразу же стали высовываться любопытные. Она уже знала о его возвращении и, возможно, поджидала у своего двора. Во всяком случае, Захару хотелось верить, что поджидала. Объяснять ей, куда направляется, не надо было, и то, что ночлега у Лапицких просить не приходится, тоже ясно; она лишь спросила, где решил остановиться, и, когда он пожал плечами, разрешила приходить — не под забором же ночь коротать.
По улице он пронесся скорым шагом, исподлобья
Захар свернул во двор Капитолины и только там замедлил шаги, остановился в нерешительности. Раньше с ней было все просто и ясно, он принимал ее ласки как должное, а при желании мог и покуражиться. Тогда она угождала ему во всем, готовая исполнить любое желание, любой каприз. Но то было в сорок шестом, в пору его удачливости, когда и здоровье имелось, и деньжата водились, и никаких видимых постороннему глазу грехов за ним не числилось. Теперь же за его плечами восемь лет заключения и все остальное. Да такое остальное, что и вспоминать не хочется.
Как примет Капитолина? Может, накормит-напоит, как бездомного, приютит из жалости до утра, а там и на порог укажет. Все может быть. Не Захару теперь диктовать свои условия.
Не заметив, что папироса выкурена, он затянулся бумажным дымом, поперхнулся и гулко закашлял. Вслед за этим распахнулась дверь, и на пороге появилась хозяйка.
— Ты, Захар?
— Собственной персоной. — Он кинул окурок на землю, старательно растер его подошвой кирзового сапога и добавил неестественно бодро: — Не шутейно приглашала?
— Проходь, проходь, через порог не шуткуют, — в тон ему ответила Капитолина и посторонилась, пропуская его вперед.
Войдя в хату, Захар тут же с удовольствием отметил: ждала. В горнице чисто прибрано, занавески на окнах предупредительно задернуты, стол накрыт на двоих, на плите — большая чугунная сковорода с порезанным под яичницу салом, и сама хозяйка одета по-праздничному: в синей шелковой блузке, в юбке отутюженной, в туфлях с каблучками.
Начало неплохое, и дальше бы так.
— Ну, повернись-ка, повернись, дай разглядеть, — заворковала Капитолина, оглядывая его со всех сторон. — Господи, истощал-то как! Не узнать Довбню Захара, одни мослы и остались. Небось хлебнул, горемычный.
— Да уж не с курорта.
— Вестимо, не с курорта. Садись давай, к столу прямо и садись. Какой разговор на сухое горло. — Она крутнулась, сунула сковороду на огонь. — Я щас, только яешню сготовлю — это мигом. Прося, верно, к столу не пригласила?
— Не до стола там, Капа.
— Ну да, оно так… Сына повидал? Как он? Хороший хлопец, смирный.
— Отвык сын, чурается батьки. А вымахал — прямо жених!
— Растут… Не успеешь обернуться, как прибежит какая-нибудь с дитем в подоле: принимай внука.
— Или внучку, — улыбнулся Захар.
— А то и с ходу двоих, — подхватила весело Капитолина.
Такая же поворотливая, разбитная, как и прежде, она хлопотала у плиты, выходила за чем-то в сенцы, крутилась у стола и болтала без умолку обо всем подряд, развевая Захаровы тревоги. Ее вид — плотной телом, грудастой бабы — и беззаботность вселяли уверенность в завтрашнем дне. Рядом с ней было надежно
От запаха жареного сала он сглотнул слюну. Капитолина заметила это и задвигалась еще проворнее.
— Щас, уже готово. Раскупоривай да разливай. — Она ловко подцепила ухватом сковороду и угнездила ее посередке стола — горячую, с дымком.
— Одна, значит, живешь.
— Женихов нету, — улыбнулась она.
— Да нет… я о сынах.
— А-а… Вылетели пташки. Отдала в РУ. Ну, давай, с прибытием тебя, с волей!
— Спасибо, Капа. За встречу!
У Василькова, перед встречей с сыном, Захар не стал пить и есть, лишь пригубил. Остальное время расспрашивал Алексея о всех переменах в Метелице за эти годы. Без таких знаний и шагу не ступишь. И теперь он торопливо унимал свой аппетит, Капитолина же закусила немного и, подперев кулаками подбородок, наблюдала.
— Истощал-то как, — повторила она опять. — Неужто голодом морили?
— Всяк пришлось, — отделался он односложным ответом.
Об истинной причине своей худобы Захар не захотел говорить никому, даже вспоминать было неприятно. Но разве такое забудешь.
Всегда и везде он привык чувствовать себя хозяином положения: до войны, когда еще холостяковал, в оккупации, на фронте, по возвращении в сожженную Метелицу. Казалось, чем еще можно удивить Захара или напугать. Кровь он видел, знал грабеж и воровство и любому блатному в Гомеле мог дать щелчка по носу. В нем была сила и дерзость — главное, по его разумению, что дает человеку независимость от кого бы то ни было, укрепляет уверенность в себе.
Таким он и попал в лагерь, не сломленным и растерянным, готовым покориться чужой воле, но еще более злым и самоуверенным. Ничего, проживет и там десяток лет, а то и меньше. На севере засчитывается день за три — это сколько же ему отбывать?.. Перекантуется, здоровья хватит и на больше. Не собирается же он рвать жилы на лесоповале, другие есть — мелкота всякая.
Сначала все так и шло, как он предполагал: командовал бригадой в двадцать человек, имел добавку в столовой, лучшее место у барачной грубки, брать на пупка не приходилось. Все шло хорошо, пока не столкнулся с профессиональными жуликами. И оказалось, что настоящего жулья он еще не знает — ни нравов их, ни подлости. Захар проходил по «мокрому» делу, не скрывал этого, выдавая себя за человека отпетого, и к нему относились с опаской и почтением. По существу, таким он и был.
Однажды в перекур он грелся у костра, сидя на свежесрубленной лесине. Подошел незнакомый ему зэк и, бесцеремонно подвинув его, уселся на лучшее место. Мало того, так еще и потребовал, уверенно протягивая к папиросе свои худые скрюченные пальцы: «Дай-ка!» Захар сразу не сообразил, что это могло быть провокацией: мало ли кому в лагере он не понравился. Да если и понял, все равно спустить этому типу не мог: вокруг сидели бригадники, уверовавшие в его авторитет.
Одним движением плеча он сшиб наглого гостя с лесины и, не оборачиваясь, проворчал: «Топай отседова, мозгляк!» Тот заскрипел снегом, поднимаясь, и молча ушел.