Метеоры
Шрифт:
Эндогамия, [6] экзогамия. Мало размышляют над этим двойным движением, этими двумя противоположными императивами.
Эндогамия: оставайся среди своих, не высовывайся. Не связывайся с чужаками. Не ищи счастья на чужбине. Горе молодому человеку, который знакомит с родителями невесту, принадлежащую к другой религии, к другому социальному слою — выше или ниже тебя, говорящую на чужом языке, другой национальности и даже — вот предел ужаса — другой расы!
Экзогамия: ищи для любви места подальше. Иди искать свою женщину. Уважай свою мать, сестру, кузину, жен братьев и т. д. Семья потерпит только сексуальность такого же рода, как у твоего отца, строго ограниченную целью деторождения. Твоя жена должна привнести новую кровь нашему роду. Ее завоевание
6
Эндогамия — у некоторых племен обязанность вступать в брак только с представителями своего племени.
Эти две противоположные заповеди сосуществуют в гетересексуальном обществе и ограничивают территорию сексуального поиска внутри двух концентрических кругов:
Внутренний круг А изображает семью заинтересованного лица, и к нему относятся индивидуумы, оставшиеся нечувствительными к запрету инцеста. В большом круге В — территория дикая, неизведанная, недоступная для приверженцев эндогамии. В круге Б — ниже верхнего и выше маленького круга находится привилегированная зона, где молодому человеку разрешено самому выбирать партнера. Эта зона способна увеличиваться или расширяться… Она может в определенных случаях сводиться к крохотной точке, когда один определенный человек останавливает свой выбор всего лишь на одной единственной женщине. Я полагаю, такие случаи встречаются среди африканских племен, но проблема браков королевских дофинов тоже укладывается в эти рамки.
Все эти правила придуманы гетеросексуалистами для гетеросексуалистов. Если речь идет обо мне, они приобретают новизну и пикантность.
Экзогамия. Я понял, что одна из самых порочных склонностей моей природы привела меня к сосредоточению на самом себе, к пустынному и бесплодному одиночеству, питающемуся собой. Моя слабость называется гордостью, слово замечательное потому, что оно означает по-французски и яд, вливаемый в душу высокомерием, и презрительную надменность, и место, где хранят неопознанные трупы. [7]
7
Игра слов. Гордость по-французски morgue.
Однако моя сексуальность — могучее, действенное непобедимое лекарство против гордости. Оторванный от материнских юбок, выгнанный из своей комнаты, выброшенный за пределы самого себя центробежной силой секса, я оказался в руках, скорее меж ляжек… не важно чьих — привратника, помощника мясника, шофера, гимнаста и т. д., тех молодых людей, чье очарование тем действеннее для меня, чем дальше они от меня, чем грубее тесто, из которого они сделаны. И нужно добавить, что объект терял для меня всякую привлекательность, если я имел хоть малейшее сомнение в чистоте его гетеросексуальности. И даже нежность и чувство братства, которое я испытываю к гомосексуалистам, ничего не меняют в этом. Гетересексуалы — это мои женщины. Других мне не надо. Это мой экзогамический императив.
Род всегда был для меня центробежной силой, отбрасывающей меня далеко от моего «я» туда, где горит огонь желания, мрачно пылающий в ночи глазом маяка. Я растоптал свою гордость на реннских улочках, пользующихся дурной славой, на блестящих от дождя набережных Вилена, в воняющих карболкой мужских туалетах. Удивительно, но она сопротивлялась подобному обращению. С детства самый низкий человек, стоящий на нижней ступени социальной лестницы, для меня был тайно озарен почитанием как возможный объект желания, как носитель идола с хоботом, победно возвещающего о себе из-под святилища своих одежд.
Эндогамия. Это предел экзогамии, с лицом невидимым, скрытым и совершенно противоположным. Так как мужественность, радостная, вздымающаяся, обожаемая мной в моих сообщниках, есть образ моей собственной мужественности.
Если вернуться к схеме кругов, мои амурные наклонности ухитряются дважды насмеяться над гетеросексуальными запретами. Совершенно очевидно, что я всегда ищу добычу очень далеко, в круге В, в зоне, запрещенной для приверженцев эндогамии. Но я устанавливаю с моей добычей отношения столь братские, нарциссические, отождествляю ее с самим собой и тем самым уношу и пожираю ее в самом маленьком центральном круге А, запретном для экзогамов. Вся моя необычность, вся моя глубокая порочностьчурается средней зоны Б, с ее мнимой близостью и мнимой отдаленностью, области, чуждой гетеросексуалам. Она меня не интересует, я перемахиваю ее одним прыжком, забрасывая удочки в самой дальней дали, чтобы потом перенести пойманных рыбок на свой заповедный берег.
Июнь 1940 года.
Каждое утро, после того как мои тридцать пять вагонов уезжают, опорожнив свое содержимое на обочину, я совершаю обход. Я ищу новинки. Конечно, мои «новинки» не первой свежести, не свеж ее сгнивших вагонов, в которых их привозят. После Дня Всех Святых хризантемы прибывают ко мне 8 или 10 ноября, смотря по погоде. В эти дни любой из моих вагонов похож на огромную цветочную корзину, на катафалк, доверху набитый цветами, еще более экспрессивными в своей скорби оттого, что они увяли, засохли, погибли. Первомайский отлив доходит сюда быстрее, и уже 3 мая я погребен под сгнившими букетиками ландышей. Ну и ладно, я предпочитаю их рыбьим потрохам и головам Святой Пятницы!
Но эти массовые, если так можно выразиться, ритуальные отбросы, к счастью, исключение. А правило — это по виду однородный поток, на самом же деле изысканно сложный, где можно найти все, что составляет парижскую жизнь, — от окурка президента Республики до презерватива из монмартрского жалкого борделя. Сейчас меня интересуют газеты, я осторожно подбираю их концом Флеретты. Устаревшие по меньшей мере на сутки, смятые, в пятнах, они все-таки рассказывают мне о взбучке, которую немцы задали французской армии. Этот крах, предчувствие которого возникло у меня уже давно, эта стычка гетеросексуалов, меня не касается, и все же сердце невольно сжимается при мысли об историческом бедствии, терзающем мою страну. И я не могу не думать об Эдуарде. Он вполне способен отдать свою большую тушу на погибель во имя чести, то есть во имя ничего. Это еще раз доказывает, что я не так уж плох — как мне самому хотелось бы — и не таков, каким кажусь, сказали бы некоторые.
В ожидании конца, дороги Франции превратились в театр огромного исхода, бегства на юг. Население, спасая свои задницы, бежит сломя голову от бомбардировок, от резни, голода, эпидемий и прочих напастей, какие только могут вообразить их куриные мозги. Я не долго буду сопротивляться искушению отправиться в направлении обратном этому мчащемуся потоку. Я слишком люблю все делать поперек вещам и людям, чтобы не попытаться одержать верх над этим бегством, как лосось, поднимающийся против течения. И к тому же физиономия пустого и покинутого Парижа на пороге апокалипсиса это такая вещь, которую можно увидеть лишь раз.
Я потерял Сэма. Франция может погибнуть, и пусть гибнет. Мой старый приятель-циник, чье присутствие в одно и то же время и помогало мне, и учило многому, был поглощен, сожран огромным пустынным городом. После смерти Даниэля исчез последний остававшийся в живых член маленького роанского сообщества, и мое одиночество воскресло во всей своей гордой суровости. Денди отбросов в своем безумии полагал, что убежал от судьбы. Он создал вокруг себя дружеский, можно сказать, любовный кружок в короткий промежуток, когда небо над ним прояснилось… Бедное ничтожество! Даже собака, кретин, и та слишком хороша для тебя! А крыса, Господи? Если бы я приручил крысу — подружку идола с хоботом, — чтобы заполнить свое одиночество, это мне простится? Нет, без сомнения! Даже пустынный остров Робинзона Крузо показался бы гостеприимной и многолюдной обителью в сравнении с моей мусорной пустыней!