Метеоры
Шрифт:
— Дебора умирает, я даже не уверена, что она еще жива. Что до Ральфа, то он вот-вот поймет, что она для него значила все эти пятьдесят лет их совместной жизни.
Произнесла она быстро, по-своему горячо, вытаскивая из сумки пачку сигарет и зажигалку. Она зажигает сигарету, в молчании курит, в то время как сквозь весенние трели «Флориана» я слышу ворчание Зимы из «Лавены».
— Я думала ты там, с ними. Ты должен туда пойти. Ты должен быть с ними. Боюсь, ты не будешь там лишним.
Я наклоняю голову, как будто в глубокой задумчивости, как будто принимаю решение. Ее тыканье — вот, что поразило меня больше всего. Я поражен, ошеломлен. Конечно, это должно было рано или поздно случиться, раз Жана нет рядом со мной. Но все равно, шок сильный. Потому, что в первый раз в жизни мне тыкали. Даже в детстве к Жан-Полю обращались только на вы — именно потому, что общность
Она смотрит на меня с ужасом, с ужасом неверия, в котором таится тень враждебности. Первый раз после отъезда Жана я развеял расхожее недоразумение. Я читаю ее мысли. Как относиться к человеку, который вдруг захотел скрыться, исчезнуть, выдавая себя за брата-близнеца? Такая хитрость непростительна, недопустима и груба. Эта гипотеза кажется ей верной, тем более что Жан никогда не говорил обо мне, и она размышляет, для чего ему надо прятаться под странной маской.
Ее лицо каменеет. Она копается в своей сумке и начинает подправлять макияж, опускает глаза в зеркальце пудреницы. Любая другая женщина в этих обстоятельствах, взглянув в зеркало, обнаружила бы, что ее лицо помертвело и вдруг постарело. Но только не она. Внезапно она решила раскрыть карты.
— Жан никогда не говорил мне о брате-близнеце. Правда, он вообще оставил меня в полном неведении о своем прошлом, о своей семье. Не из скрытности, без сомнения, просто это не имело отношения к нашим отношениям, по крайней мере явного. То, что вы мне сказали, — слишком неожиданно!
Она изучает меня. Бесполезно, милая дама! Если вы найдете хоть малейшее различие между Полем, который перед вами, и Жаном, которого вы знали, это будет только игрой воображения. Мы — одинаковы, абсолютно, непреклонно одинаковы!
— Пусть так! Допустим, что вы не Жан, что вы его брат-близнец.
Она задумчиво затягивается сигаретой. «Флориан» мелкими шажками пробирается в густую зелень Лета. «Лавена» снова заводит Весну, только законченную «Квадри». Времена года… Я думаю, что над ними властвуют два неба — звездное, с его математической точностью, и бурное небо метеоров. Весенний дождичек, летняя жара, осенняя грусть и зимние снега сменяют друг друга. Но в принципе границы размыты, все очень смещается, и это дает женщинам право говорить, что времен года больше нет. Действительно, метеорологическое небо по своей природе капризно и неустойчиво. Оно не повинуется другому, звездному небу, правильному, как большие часы. Это небо управляет временами года, сообразуясь с положением Земли относительно Солнца. Июньское солнцестояние открывает лето. Сентябрьское равноденствие означает его конец. Декабрьское солнцестояние закрывает осень, мартовское равноденствие происходит в первый день весны. Их даты вычислены с точностью до секунды и на века. Мало сказать, что метеоры если и согласуются с этими четырьмя вехами, то лишь приблизительно. Мало того, что они обращаются с календарем очень вольно, поражают своими скачками и неверностью, они усвоили еще и некоторое регулярное, постоянное несовпадение по времени, предвидимое расхождение с астрономическими датами — обычно между пятнадцатью днями и тремя неделями. Но вот что поражает: это несовпадение — не запаздывание, это отнюдь не проявление той неохоты, с какой ребенок еле тащит ноги, чтобы показать, что не хочет идти. Нет, они забегают вперед! Нужно согласиться со скандальным парадоксом: бурное небо метеоров перегоняет астрономический календарь приблизительно на двадцать дней. Зима, со своими морозами, не ждет 21 декабря, чтобы заявить о себе.
— Знаете, почему я пока соглашусь, что вы не Жан? Потому что мы в Венеции. Да, что-то есть в этом городе такое, что наводит на мысль о двойничестве, невольно поверишь в сказки о близнецах. Сама не знаю — почему!
Это замечание слишком отвечало моим мыслям о Венеции, чтобы я пропустил его мимо ушей.
— Вы правы. Во всех рассказах о Венеции, во всех описаниях и во всех ее обычаях сквозит нечто связанное с разделенным двойничеством. Близнецы, встречающиеся в Венеции, всегда разделены. Вот и зеркала…
— Не будем говорить о Венеции, ладно? Если вы не Жан, давайте познакомимся — меня зовут Хамида, я из города Эль-Кантара, это в Тунисе, на острове Джерба. Друзья зовут меня Хами.
— Хами, где Жан?
Она в первый раз улыбнулась. В это время в «Лавене» закончили Весну и раскланялись с изящной грацией.
— Где Жан? Вы забыли. Я еще не совсем отбросила гипотезу, что Жан это — вы.Я воспринимаю ваш вопрос как отдаленное эхо: где я?
Она засмеялась.
— Знаете, Хами, мы с Жаном все наше детство разыгрывали наше двойничество. Это как музыкальная тема, а наши тела — инструменты, и тема эта поистине неисчерпаема. Мы меж собой называли это игрой в Бепа. С тех пор, как Жан меня покинул, игра не прерывалась, но это не значит, что я играю в нее один — нет, правда, я играю вместе с этим городом, и это важно. И тут возникли вы, и вы включились в эту игру. Вы ее серьезно усложнили, так как вы подпадаете под тот же закон, что и все человечество — за исключением Жан-Поля, — вы предполагаете, что различить Жана и Поля невозможно. Поэтому когда я спрашиваю: «Где Жан?» — это действительно может означать: «Где я?» Другими словами, для вас все мои проблемы — например, место, где прячется Жан, — умножены надвое или даже возведены в квадрат. Жан говорил вам, что у него была невеста и что в Венецию они собирались в свадебное путешествие?
— Да, говорил.
— Вы знаете, почему Софи разорвала помолвку?
— Нет.
— Софи, как и вы, узнала тайну игры в Бепа. Она сбежала, потому что поняла, что вот-вот потеряется в зеркальном дворце. Ну так вот, будьте разумны, следите за гидом. И отвечайте мне: где Жан?
— Правду сказать, не знаю.
Математическое небо всегда запаздывает на три недели по сравнению с метеорами. Не означает ли это, что Жан, приняв сторону дождя и ясной погоды, неизбежно всегда будет впереди меня? И не значит ли это, что если я сам не встану на ту же сторону, я никогда не найду брата? Это странное заключение, тем не менее, не противоречиво, я узнал в нем проявление общей интуиции.
— Я не знаю, но, по сути, в этом виноват Беп… Прежде чем встретить вас здесь, я думала, что Жан в Эль-Кантара. Приняв вас за него, я немедленно заключила, что он не уехал. Если вы не Жан, что ж, Кантара имеет неплохие шансы!
— Хорошо, значит, Кантара. Продолжайте. Расскажите мне об Эль-Кантара. Вы произнесли имя Деборы.
— Жан был здесь еще три недели назад. Он познакомился с одной парой, он — Ральф, американец, она — Дебора, англичанка. Они живут в Эль-Кантара. Они совершали круиз по Адриатике на собственном паруснике. Они уже немолоды. Ему семьдесят лет. Она немного старше. Дебора внезапно заболела. Ральф решил сойти на берег в ближайшем порту, им оказалась Венеция. Дебору поместили в госпиталь Сан-Стефано. Там-то Ральф и познакомился с Жаном. Все то время, которое Ральф не был у постели Деборы, он шатался по барам, опираясь на руку Жана. Он называл его своим поводырем. Если он встречал знакомого, он останавливался и произносил, указывая на вашего брата правой рукой: «Это Жан. Я его люблю». Когда Дебора захотела вернуться на остров Джерба, они уехали. Жан отплыл с ними. Так, по крайней мере, я думала до встречи с вами — и теперь возвращаюсь к тому же мнению. У Ральфа всегда были любимчики. Для нынешней ужасной погоды, их плаванье прошло удивительно успешно. Это все, что я узнала из телеграфного сообщения. Жива ли еще Дебора? С ними ли Жан? Я не знаю.