Метро 2033. Сказки Апокалипсиса (антология)

Скородумов Василий Владиславович

Я кричу, я бегу, прорываюсь сквозь завесу испепеляющего света и… Наступившая тьма в награду возвращает мне имя, родителей, смешливую девчонку. Я жив и помню. Прошел!

Красным огненным восходом разгорается последнее искусственное солнце. Всполохи аварийных огней убьют меня, дальше я не пройду. «Ты умрешь. Забудешь дышать и умрешь».

Я слышу тебя, подземное светило. И я верю тебе. Только не могу остановиться — извини, но пока я помню, я буду идти.

Оно гипнотизирует меня, давит на мозг, выцарапывает глаза, забивается в уши, пытаясь заглушить

стук двух сердец. В ватной тишине, ослепленный светом, я иду. По лицу стекают слезы, оплакивая выгоревшие глаза — это больно, но боль не дает провалиться в сияющую рентгенами пропасть. Иду.

«Стой!»

Иду. Что-то скребется внутри черепной коробки, кто-то стучится в её стенки.

«Стой!!!»

Иду. Сознание истекает кровью, мясницкий нож раз за разом погружается в лобные доли, оставляя глубокие, неизбывные раны.

«Умри!!!»

Ид… Падаю. Медленно, очень-очень медленно. Падаю в свет, вокруг нет ничего иного.

* * *

— От света того, не живого не мертвого, неведомо чьи тени на стенах тоннеля двигаются, говорят на разные голоса. Давно не видели они человека в своем царстве, не заходят к ним люди ни сверху, ни из других тоннелей.

Максим улыбнулся, но почему-то тронул пальцами голову, будто вспомнил нехорошее. О некоторых чудесах дочке лучше пока не знать, подрастет — будет рассказывать и слушать страшные истории, пугать себя и друзей-приятелей.

— Очень одиноко было тем теням в тоннеле, и захотели они оставить сталкера у себя.

— Насовсем? — Спросила Алена.

— Да, чтобы он навечно с ними остался. Смотрит сталкер: картинки живые перед ним ходят и неведомо как с ним говорят. И цвет в тоннеле только белый и черный, не найдет он тут Аленького цветочка. Хотел он дальше идти — тени не пускают. Вспыхнул тот свет ярко-ярко, чтобы его тень навсегда на стене отпечаталась, а голоса просят забыть всё, что помнил, как раньше жил и что видел. Но сталкер не мог забыть, ведь он дочери своей обещал вернуться, не мог забыть то, что любил, не поддался он уговорам… Не место живому человеку в царстве теней.

— А дальше?

— А дальше встретил он одного странного человека. Живого, настоящего. Не показывался сначала человек сталкеру, не видел тот его лица, только голос слышал да сам отвечал. Рассказал сталкер про свои странствия и про то, зачем в дальний путь отправился. И ответил ему незнакомец: знаю я про цветочек Аленький…

* * *

— Очухался, залетный?

Голос. Ироничный, чуть встревоженный. Старческий. Голос, прервавший моё падение.

Хочу ответить, пытаюсь выдавить из себя хоть слово. Непослушные губы порождают лишь тишину.

— Чего кривишься, хреново тебе?

Хреново ли мне? Не знаю. Чувств нет, никаких ощущений. Разве что радость — осторожная и, может быть, преждевременная — я не достиг дна, не сгинул в белой бездне. Жив.

— Ты хоть моргни, если слышишь.

Напрягаюсь, поднимаю многотонные веки, обнажая глаза. И кричу! Безмолвно, без единого звука. Проклятый свет никуда не делся,

настиг меня! Он ослаб, больше не заливает всё вокруг, сконцентрировался где-то на недостижимой высоте, но не оставил…

— Эй, ты чего? Лампочка по шарам бьет? Ладно, не дергайся, сейчас выключу.

Рукотворная ночь — ты прекрасна и милосердна!

— Слышь, дитя тьмы, я на ощупь лечить не умею. Дай хоть свечку зажгу, на дальнюю тумбочку поставлю… Психовать не будешь? Вот и ладушки.

Коротко и зло шипит спичка, где-то на периферии моего затуманенного зрения рождается огонь. Не электрический, настоящий. Совсем не страшный.

— Всё нормально? — наконец различаю человеческий силуэт. Обладатель старческого голоса присаживается рядом со мной. Я, оказывается, лежу. — Говорить умеешь?

— Д-да…

— Заика?

— Н… нет.

— А так и не скажешь, — мой слаборазличимый собеседник смеется, однако быстро возвращается к деловому тону. — Ручками-ножками пошевели.

Шевелю. Или думаю, что шевелю.

— Н-да, моторика не впечатляет… В целом, как себя чувствуешь, что болит?

Стараюсь быть честным:

— Себя не чувствую… Зато и не болит ничего.

— Не переживай, — утешает старик. — Боль обязательно вернется, хочешь ты того, или нет. Наш Старшой велел, как очнешься, к нему на аудиенцию поспешить. Да только неважный ты покудова поспешатель… Но раз гора не идет к Магомеду… короткую беседу сдюжишь?

Собираюсь с мыслями, но врач (это ведь врач?) меня опережает:

— Не грузись, тут как с болью, желания не важны. Вся станция в полном составе сгорает от нетерпения, очень хочется узнать, как кому-то впервые за всё время удалось пройти заброшенным туннелем.

— Тяжко…

— Для Набольшего слова побереги, я уже послал мальчишек за ним.

Забываюсь тревожным, не приносящим отдохновения, сном. Он длится час или два, а может, и несколько коротких, ничего не значащих минут. Беспамятство — лишь блеклая тень покоя.

— Гражданин больной, очнись, — знакомый голос нарушает тишину. — К тебе пришли.

И в сторону:

— Глеб Денисович, не переутомляйте страдальца, слабенькой он еще!

— Ступай, Эскулапыч, сам разберусь, — тяжелый, гулкий бас не оставляет врачу никакого выбора, и я слышу быстро удаляющиеся шаги.

— Ну, здравствуй, гость нежданный.

— И тебе не хворать, Глеб Денисыч, — шепчу я в ответ.

Глаза привыкли к темноте, но слабая свечка в дальнем углу комнаты не дает рассмотреть моего нового собеседника. Кажется, он кивает:

— Глеб Денисыч Мальцев, верно. А ты чьих будешь?

Представляюсь и добавляю:

— Пришел к вам с востока, мы вроде как соседи…

— Соседи? Давненько не захаживали, — слышу сомнение, но без враждебности, скорее удивление. — Как туннель в две тысячи лохматом году засыпало, так и не встречались. С чем пожаловал?

Прежде чем ответить, получаю еще один вопрос:

— И основное: как ты чертовым туннелем прошел? Мы там народу потеряли — страшно вспомнить.

Мне скрывать нечего: