Метро: Башня. Метро. Эпидемия. Трилогия
Шрифт:
Но сегодня все изменилось. Он полз по этой ужасной трубе, бок о бок с людьми, которые только и делают, что дергают Смерть за усы ( «Интересно, сколько они за это получают? Наверняка все, вместе взятые, — меньше, чем я… »), которые молчат, срываясь в гибельную бездну, которые не видят ничего, кроме поставленной задачи, которые, уходя из дому, не говорят даже «до свидания!», потому что правильнее было бы «прощай», которые всегда казались ему совершенно особенными людьми… Отпетыми. Ненормальными. Сумасшедшими. И даже немножко
Но сегодня они чуть-чуть потеснились, уступая, и он смог встать рядом и даже всунуть между ними свое плечо.
Как он сказал? Этот чертов капитан Кондратьев? Железный мужик с безжалостными глазами убийцы? «Твоя семья будет гордиться тобой?» Да, у его «девчонок» есть для этого причина. Они будут им гордиться. И наверное, это гораздо лучше, чем второпях заколоченные бабки — любыми путями и любой ценой. Все равно деньги — это просто деньги. Не больше, хотя и не меньше. На них очень многое можно купить, но не все.
Например, ни за какие деньги в мире невозможно купить вот этот, последний шаг на узкий карниз. Этот шаг приходится оплачивать кое-чем другим. И у Михаила есть чем оплатить этот шаг. Сегодня, пока он лез по трубе, он набил этим самым «кое-чем» полные карманы.
Дубенский раскинул руки и ступил на карниз. Правой он касался раструба, а левой крепко держал самый край скобы. Оставалось всего ничего — немного сдвинуть ногу, покрепче взяться за раструб и… разжав пальцы, отпустить скобу. Проделать все это на высоте двести метров.
Кондратьев молчал. А может, не молчал — просто Михаил его не слышал: так громко билось его сердце — казалось, где-то в голове, между ушами.
Он подвинул ногу и отпустил скобу. И в этот момент все его тело затопило новое, прекрасное, ни с чем не сравнимое чувство. Он больше не ощущал своих девяносто двух килограммов — стал прозрачным и легким, почувствовал себя если и не бесплотным духом, но единым мозгом; кончики пальцев (особенно кончики пальцев) превратились в чуткие выросты все видящего и все понимающего разума. Он даже испугался (слегка, радужным веселым страхом), что, стоит отпустить сейчас руки, и он взлетит, как воздушный шарик.
Наверное, то же самое испытывает танцор на проволоке, натянутой под самым куполом цирка. Барабанная дробь… Яркие кинжалы софитов пронизывают черную пустоту под ногами… Белые лица, запрокинутые кверху… Тысячи лиц; в глазах — страх и интерес: пройдет ли? Не сорвется ли?
Блажь. Глупость. Канатоходец не думает об этом, для него существуют только проволока и равновесие. Баланс.
Огромная Вселенная, со всеми ее бесконечными галактиками, солнечными системами, планетами, материками, континентами, странами, городами, горами и океанами, пляшет на узкой проволоке, уворачиваясь от черной кожаной туфли. Отступает все дальше и дальше и наконец-то встречает его на ТОМ конце пути.
Дубенский еще раз шагнул вперед и дотянулся до
Михаил подтянулся, чувствуя, как чья-то рука ( «Что значит „чья-то“? Я прекрасно знаю, ЧЬЯ это рука!») подталкивает его пониже спины.
Если бы у него были силы, если бы у него хватило дыхания, он бы, наверное, закричал: «Не надо! Я сам!», но ни сил, ни дыхания у толстого неспортивного управляющего уже не оставалось.
А капитан… Он все понимал. Он прошипел:
— Смотри-ка! Сухой! — и толкнул его еще раз.
Михаил залез в горизонтальную трубу и, давясь от смеха ( «Черт! Я действительно умудрился не испачкать штаны!»), пополз вперед. Он полз и ругал себя только за одно: что плечи проходили без натуги, а вот располневший зад приходилось протискивать с трудом, вытаскивать его, как пробку из бутылки.
«Вряд ли „девчонки“ могут гордиться тем фактом, что я отъел такую здоровую задницу!» Но это казалось ему чем-то несущественным. Пустяком. Его жирный зад уже был приговорен. Год работы в спортивном зале — и его не будет.
«Это просто — гораздо проще, чем забраться на пятидесятый этаж! Девчонки, неужели вы думаете, что я не справлюсь?!»
Через пару десятков метров он увидел открытый люк в полу вентиляционного короба. Стоявший внизу боец подставил спину и подбодрил его: «Давай! Я поддержу!»
Дубенский послушался, но в то же время со стыдом усмотрел в этом какой-то позорный символ. Слишком часто в предыдущей жизни — которая сегодня окончательно и бесповоротно закончилась — ему приходилось карабкаться по плечам и головам других людей.
Боец мягко спружинил вес его грузного тела и опустил Дубенского на пол. Михаил огляделся и ужаснулся. Конечно, он подозревал, что внутри Башни далеко не все благополучно, но все же надеялся, что не до такой степени.
Стены по обеим сторонам коридора свисали, как морщинистые щеки старика; осколки бетона держались в широких трещинах каким-то чудом, угрожая свалиться в любой момент; пол под ногами напоминал плохо надутый резиновый матрас — он сминался под каждым шагом.
— Боже!! Неужели это… Все?
Похоже, что так.
Он увидел широко открытую дверь центрального пульта и поспешил туда. И сейчас, стоя на пороге, он особенно остро ощутил весь ужас происходящего.
Откуда-то из-за его спины возник тонкий луч фонарика, Дубенский оглянулся и увидел Кондратьева. С красными выпученными глазами, с землистым лицом, капитан стоял и жадно хватал воздух широко открытым ртом.
Луч фонарика обвел все помещение. Ничего, кроме разрухи.
На полу лежал труп Ковалева. Кондратьев подошел ближе, присел на корточки и осветил лицо старшего смены охраны.