Меж трех огней. Роман из актерской жизни
Шрифт:
– Ах, дай-то бог, – проговорила Малкова. – Можешь ты думать, Василий, я уже теперь вся дрожу.
– Полно. Успокойся. Надо будет просить нашего Чертищева, чтобы он завтра во время спектакля отрядил официантов, что ли, чтобы они нас защищали, – сказал Лагорский.
– Похлопочи, Василий.
– Да и тебе, Веруша, следует похлопотать. Обратись завтра и ты к нему с просьбой. Ведь это шкурный вопрос…
– Всенепременно же… Но как это неприятно! Боже мой, как это неприятно, когда два театра враждуют! Я раз попала в такое положение в Харькове. Так, можешь ты думать, никто
Лагорский и Малкова шли под руку по площадке сада среди публики.
– А где мы сядем в театре? Ты схлопотал что-нибудь? – спросила она. – У тебя ложа, что ли?
– Ничего еще не схлопотал. Где же схлопотать-то!
– Как же это так… Жена играет, а у тебя даже и места нет, где сесть.
– Свободные билеты обыкновенно выдают после начала первого акта, – сказал Лагорский.
– Но ведь можно загнуть билет в кассе, а продадут его и явится публика – можно пересесть на другое место. Твоя жена выходит в начале первого акта, и мне хочется видеть ее выход. Актриса-то она, говорят, с изъянцем, но все равно я хочу ее посмотреть. Поди к ней и попроси, чтоб она потребовала в кассе для нас ложу загнуть. Она здесь все-таки премьерша и может потребовать.
Лагорский мялся. Ему не хотелось, чтобы его жена со сцены увидала его в ложе с Малковой. Да и не станет она выпрашивать для него ложу. Она сейчас скажет: «Для кого тебе ложу, если ты один».
– Но если нет лож, если ложи все проданы? – сказал он.
– Какой вздор! Наверное есть. Ну да все равно: если нет лож, иди и проси два кресла.
– Хорошо, хорошо. Но я немножко повременю. Я ищу Тальникова.
– Тальников на реке рыбу удит. Я видела его. Сидит с удочкой. Иди, Василий, и проси, чтобы два кресла загнули. А я вот тут на скамейке подожду тебя.
И Малкова высвободила из-под руки Лагорского свою руку.
Лагорский зашагал к театру.
– Да не засиживайся там около своей жены! – крикнула она ему вслед.
Глава XI
Лагорский побывал у жены в уборной и, войдя, залюбовался на нее – до того она была красива, стройна и эффектна, приготовившись к выходу на сцену. Она была совсем уже одета, и горничная Феня, присев на корточки, пришпиливала ей что-то на юбке. Лагорский уже около пяти лет не видал ее такою. Дома Копровская всегда была неряшливо одета, без корсета, растрепанная, в стоптанных туфлях, а иногда с немытой шеей и грязными руками. Теперь же она была прекрасно причесана к лицу парикмахером, в меру подведенные карандашом ее глаза блестели, нежный, умело положенный, румянец играл на щеках, в ушах блестели серьги с фальшивыми бриллиантами, стан, затянутый в корсет, был гибок. Копровская стояла перед зеркалом, смотрелась в него и играла лицом, то улыбаясь, то строго хмуря брови. Она заметила, что Лагорский любуется ею, и спросила его:
– Ну что, хорошо так будет?
– Прелестно! – с неподдельным восторгом отвечал Лагорский. – Знаешь, ты прехорошенькая. И как к тебе идут это платье, прическа… Какие у тебя глаза!
– Черные волосы старят. Брюнетка для сцены – ужасная вещь. Будь у меня
– Нет, ты отлично сохранилась, Наденочек!
– Ты это говоришь таким тоном, как будто бы я и в самом деле старуха.
– Боже избави, Надюша! И не думал.
– Ну что же, устроил все, что я просила?
– Да, да, Надюша, будь спокойна, – говорил Лагорский. – Мало здесь наших-то… Но я кой-кого попросил. Надо, чтобы и ваши поддерживали. Те, кто не занят.
– Наши-то поддержат. Разве только что сторонники Марьи Дольской. Это соперница моя и воображает, что может перейти мне дорогу. Ужасная дрянь! Успела уже привести к себе каких-то мальчишек в формах. Давеча на репетиции около нее терлись студент какой-то и юноша в треуголке…
– Ты хорошенько попроси своих, – повторил Лагорский. – Петербургская публика – сухая, черствая, она видала виды, и ее ничем не удивишь.
Он хотел ей сказать, что затевается против их труппы клака, чтоб шикать и свистать, но побоялся напугать ее, помялся и ничего не сказал.
– Бог не выдаст – свинья не съест, – проговорила ему Копровская как бы в ответ и прибавила: – Хотя я ужасно боюсь. Ну, ступай. Хлопочи.
– Я без билета, некуда сесть, – сказал Лагорский. – Добудь ложу. Тогда мы и засядем туда. Нас из труппы «Сан-Суси» считают здесь соперниками, конкурентами, врагами и билетов не дают.
– Просила я у Артаева… Сейчас здесь он был. Но он говорит, что ложи все проданы. А вот тебе контрамарка на кресло. Феня, дай билет!
– Мне, Надюша, надо, по крайней мере, два. Со мной Колотухин, Алексей Михайлыч.
– Ах, боже мой! Все невпопад! У меня два кресла и было, но я отдала одно этому… Мохнатову…
– Не сердись, Надюша, не сердись! Перед выходом нехорошо.
– Феня! Сходите к Артаеву… Он рядом в уборной… И попросите для меня еще кресло, – отдала приказ горничной Копровская.
Горничная отправилась и вернулась вместе с антрепренером «Карфагена» Артаевым. Он был уже во фраке и в цилиндре.
– Анемподист Аверьяныч, дайте мне еще один билет, – обратилась к нему Копровская. – Вот это муж мой… Лагорский… Рекомендую… А он сядет с товарищем.
– Мы знакомы с господином Лагорским, – отвечал Артаев, полез в карман и спросил Копровскую: – А шикать они, их товарищ, нам не будут?
– Как шикать? Напротив, муж пригласил его, чтоб поддержать меня.
– Ну, вам-то, может статься, они и будут хлопать, а остальным не думаю-с… Чертищев всех своих сансусиских просил, чтоб нам шикали.
– Да что вы! – воскликнула Копровская. – Боже мой, как же это так? Правда это, Василий? – обратилась она к мужу.
– Не слыхал, ничего подобного не слыхал, – отвечал тот. – Артист артисту не станет шикать. Это была бы уж подлость.
– Верно, верно-с… – кивал ему Артаев. – Наши агенты нам донесли. Ну, да и мы покажем завтра себя! Ведь и у вас завтра первый спектакль-с. А билеты возьмите. Нам этого добра не жаль-с. Вот. Вы муж… супруг Надежды Дмитриевны… Пожалуйте… Вы шикать не станете.