Между ангелом и ведьмой. Генрих VIII и шесть его жен

Джордж Маргарет

Боясь, что голос выдаст обуревавшую меня ярость, я молча встал и, подавляя гнев, направился к выходу.

— Ваша милость! — произнес Фокс с оттенком явной повелительности. — Эмиссар ждет вашего ответа.

— Так пусть он получит его, — развернувшись, бросил я, и эти слова прозвенели в большом зале, недавно украсившемся новой позолотой и фламандскими коврами. — Аудиенцию вполне может продолжить тот, кто на удивление сведущ в сочинении посланий от имени короля…

И я покинул зал. До меня донесся гул встревоженных и сердитых голосов.

Неужели я поставил советников

в затруднительное положение, привел в замешательство? Неважно. Мне хотелось придушить Фокса, схватить за старую жилистую шею, выволочь во двор и отдать на растерзание собачьей своре. Однако я ограничился словесным выпадом. По крайней мере, этот фатоватый француз не сможет доложить Луи, что английский король учинил варварскую расправу над одним из своих подданных.

За пределами Тронного зала я постоял, привалившись к дверям, и понемногу успокоился. Теперь мне все стало ясно. Отец вознамерился править из могилы с помощью трех своих верных советников. Именно поэтому он не назначил регента: негласный проводник королевской воли будет действовать более надежно и скрытно, и оба эти обстоятельства отлично устраивали отца. Теперь он мог безмятежно покоиться в своей великолепной гробнице («посмертная обитель роскошнее, чем любой его земной приют», отозвался о ней один придворный острослов), вполне довольный сознанием того, что его не заслуживающий доверия своевольный отпрыск не примет важные решения самостоятельно.

«Он невосприимчив и глуп…» Неужели отец думал, что я по тупости природной соглашусь неправомерно использовать мою подпись или королевскую печать? Дельце пахло государственной изменой. И он полагал, что даже она оставит меня равнодушным?

Оказавшись в своих уединенных покоях, я налил себе большой кубок вина. (На тот момент мне уже удалось избавиться от навязчивой помощи придворных и слуг.) Гнев и унижение сражались в моей душе, но холодная суровая решимость возобладала. В конечном счете мне хотелось наказать вовсе не Фокса. Ведь он лишь исполнял приказ, храня верность королю, которому присягнул много лет назад. Господи, пошли мне такого слугу!

Я приблизился к отцовской кровати. С нее уже сорвали выцветшие, потрепанные занавесы, соломенный тюфяк и жалкие покрывала сменились уютной периной и мягкими шерстяными одеялами. Я тратил деньги отца, уничтожил привычную для него обстановку, нарушил его брачные договоры, отказался от его претензий на приданое и жарко топил камины, которые при нем стояли холодными. Я сделал многое, однако не устранил его влияния на мою жизнь. Он по-прежнему оставался королем Англии и правил страной руками своих советников.

Я растянулся на кровати и погрузился в размышления. Каким же я оказался дураком! Неужели мнение отца справедливо? Меня это ужаснуло. Значит, я решил, что королем быть легко? Ведь так и было задумано — меня успокоили, убаюкали мои страхи и сомнения…

Мне необходимы верные люди. Не осторожный и выдохшийся отцовский Совет, а мои собственные сподвижники. Для начала хотя бы один надежный сторонник. Кто? Я лежал, растерянно поглядывая на резной деревянный остов балдахина, рассматривал вышитых на нем херувимов, затейливые банты,

символизирующие союз истинной любви и дружбы, сцены охоты, но в голове не всплывало ни единой стоящей мысли.

— Ваша милость?

Дверь тихо приоткрылась. Я резко поднялся с кровати. Кто посмел нарушить…

Появился Уолси. Он притащил какой-то свиток.

— Не сейчас, — сердито отмахнувшись, буркнул я, не имея на тот момент никакого желания проверять отчеты. — По-моему, я дал ясное указание, чтобы меня не беспокоили!

Похоже, мне не подчиняются даже в моих личных покоях.

— Я знаю, — с поклоном ответил он. — Однако мне удалось убедить вашего камергера…

Уолси. Да. Он был моим сторонником. «Мне удалось убедить вашего камергера». Изысканно тактичный, речистый Уолси. Почему я сразу не подумал о нем? Потому что побаивался, меня страшили его потрясающая деловитость, неисчерпаемые способности, сочетаемые с неутомимым умом и моральными принципами, которые столь легко менялись. Однако, надо признаться честно, я отчаянно нуждался в его услугах.

Эти мысли стремительно промелькнули в моей голове, не заняв и минуты, и я проворчал:

— Что же вам нужно?

— Передать вам запись того, что произошло после вашего ухода. — Он улыбнулся. — Создалась на редкость курьезная ситуация. Жаль, что вы не видели, в каком замешательстве пребывал француз. Фокс заявил…

Но я едва слушал доклад, критически оценивая его поступок. Как умно было предоставить мне такую запись. Тонкая лесть Уолси была почти неуловимой. Он не восхвалял мою красоту, мои совершенства, не сравнивал меня с Гераклом или прочими героями. Он предпочитал говорить по существу; догадавшись о моих слабостях, он стремился поддержать меня, укрепить мои силы. Да, Уолси…

* * *

Вскоре, по моему ясному и четкому распоряжению, Уолси занял должное место в Тайном совете. Я вежливо сообщил Фоксу, Расселу и Уорхему, что их способности, вероятно, пригодятся в иных, церковных сферах, достойных их высокого сана, поскольку Совет надобно уравновесить мирянами. Отставные советники выглядели довольными. Дураки.

* * *

Несмотря на озабоченность государственными делами, я не хотел обделять вниманием Екатерину. Дабы она не скучала, я устраивал для нее развлекательные приемы и приложил немало усилий, чтобы привлечь к нашему двору хороших музыкантов.

После длительного обмена письмами я заполучил наконец музыкального мэтра: монаха Дениза Меммо, органиста из церкви Святого Марка в Венеции. Пришлось заплатить изрядную сумму золотом (того требовали любые хорошие приобретения, как я успел узнать), а также лишить Меммо одного духовного сана и сделать бывшего монаха моим придворным священником. После получения согласия по всем пунктам он прибыл в Англию, куда привез из Венеции великолепный орган. Мне не терпелось опробовать его, ибо меня давно интересовали тайны конструкции этих инструментов и тонкости извлечения из них столь гармоничных звуков. И вот, когда в Гринвичском дворце установили орган, Меммо представилась возможность выступить на придворном приеме.