Между двух братьев
Шрифт:
– Знаешь, Жанка, – выпалила мать, – иди ты подальше со своими Пестовыми и вместе с их культурой! Нашла моду меня поучать: Пестовы, Пестовы! Вот ступай к ним и живи, если они так тебе нравятся, а меня больше не учи! Мы с отцом простые! И что ты с нами сделаешь? – но тут она понизила тон и заговорила спокойней: – Будь довольна, что твой батя намного сдержанней меня! А мои нервы расшатаны одной посменной работой да вами тремя… Ох, хоть бы скорее, что ли ты замуж выходила!
– А, так тебе не терпится от меня отделаться? – выкрикнула я. – Вот возьму и попрошусь в общежитие! –
– Постой, какое общежитие, Жанка? Не смей, на фабрику идти? – выкрикнула мать. – О воле, бесстыжая, мечтаешь?! Уйти туда, где курить научишься и блудить? Только мне посмей, волосы все выдеру!
– А тогда не говори: замуж-замуж: сама выталкиваешь! – вырвалось раздражённо. – Между прочим, хорошим манерам можно научиться всем, – прибавила наставительным тоном. – Это надо только очень захотеть…
– Вот и учись, тебе жить, а меня носом не тычь в свою культуру, – загорланила мать, подрагивая всеми мускулами лица, на котором выступала бледность. – Ты подумай, вот дались тебе эти Пестовы! Тогда ступай к ним и живи!
– А что, и поду! – я резко хлопнула дверью квартиры и побежала вниз по лестнице.
– Как же, нужна ты им… а ну вернись, Жанка, гадюка такая! – кричала из дверей вдогонку мать.
Но я её не послушалась, быстро шагая по направлению к дому Пестовых. Меня пошатывало от волнения, как пьяную. Я вошла в прохладный подъезд. Постояла. Опомнилась. Куда меня принесла нелёгкая? Однако, как было велико искушение ещё и ещё раз окунуться в уютную атмосферу семьи Пестовых, где, думалось, жизнь шла размеренно и отлажено…
С матерью я помирилась в тот же вечер, дав ей слово, больше не говорить на эту тему, если причиняю ей боль. А про себя решила: как бы мне того не хотелось больше не буду упоминать Пестовых. Артём же, словно улавливал моё желание бывать у них, зазывал в гости после прогулок на канал, куда мы отправлялись, выучив наспех уроки. А бывало, уходили, даже не выучив, лишь наскоро обедали.
Тогда я ещё хорошо не знала здешних мест, хотя в посёлке мы уже жили почти три года. И Артём, как настоящий гид, показывал мне свои излюбленные уголки природы…
Наш посёлок стоял на довольно ровной местности, вокруг которого простирались колхозные поля и заливные луга. Сразу за посёлком был разбит парк с аттракционами и стадионом. Мы переходили шоссе, обсаженное с обеих сторон неширокой лесополосой; за ней открывались дачные участки с крошечными домиками из дерева или кирпича, которые издали казались игрушечными.
Пройдя по насыпной дамбе болотистое место, поросшее плотным и густым камышом, минуя дачное раздолье, начинался искусственный канал, вырытый ещё в пору строительства гидроэлектростанции. Он тянулся на многие километры и был глубокий с полупрозрачной в нём водой и впадал в реку.
Зимой канал не замерзал, поскольку электростанция сбрасывала тёплую воду, и байдарочники здесь проводили зимние тренировки. На протяжении всей рукотворной реки, в тридцати шагах, от высокого берега, тянулась широкая густая лесополоса. Зато противоположный
Артём словами передавал настроения природы, и выходило, что ветер как бы заставлял деревья грустить, веселиться, задумываться, о чём я раньше даже не имела представления. А сегодня деревья на ветерке неумолчно шептались, волны бежали друг за другом как пловцы на соревнованиях, и беспрерывно накатывались на берег, неся с собой свежесть. В камышах пели птицы. И всё для него было наполнено звучанием таинственной мелодии. Эта его способность воспринимать природу в образах и звуках приводила меня в тихий восторг. Я смотрела на него и чувствовала, как счастливым блеском сияли мои глаза, и я ему мило улыбалась. В такие минуты я испытывала удивительное блаженство и волнение от того, что я тоже начинала видеть и воспринимать природу в тех образах, звуках и красках, которые он подмечал.
И казалось, что так поэтически рассказывать может только тот, кто писал стихи. Но Артём мне никогда их не читал. Я насильно вытягивала из него признания, но всё было напрасно. И только однажды он признался, что стихи живут только в его душе. Так что, если кто их услышит, то они, не созрев, улетучатся, как пушинки одуванчиков. А если серьёзно, то они находились в стадии вызревания. Зато он превосходно читал наизусть стихи Блока или Есенина. И под воздействием поэзии и разговоров о прочитанных книгах, я полагала, что в Артёма безоглядно была влюблена…
Но это чувство несравнимо с первой любовью, я затрону только те эпизоды моей жизни, которые повлияли на моё духовное развитие. Кстати, в то время я не считала дружбу с Артёмом, длившуюся до окончания десятого класса, первой любовью. Немало людей любили и вновь влюблялись, и всю жизнь живут врозь, но чего, к счастью, со мной не произошло. Я нарочно избегаю подробностей наших с Артёмом отношений. И даже через десять лет я не нахожу в них ничего выдающегося. Мне остаётся остановиться на отдельных случаях, которые дают представление о том, как развивались наши отношения и почему мы не остались вместе…
3
В классе Артём сидел возле окна, я же в среднем ряду и чувствовала на себе его взгляд, он не давал мне сосредоточиться на том материале, который объяснял учитель. Нашу перестрелку глазами замечали учителя. Однажды словесница подняла с места Артёма и просила продолжить то, о чём она рассказывала. И что было удивительно – он почти без запинок повторил…
Артём по своей рефлекторной натуре был неисправимый мечтатель и романтик, поэтому, мне думается, лень чаше всего сопутствует таким людям. Он хотел стать путешественником, недаром его любимым предметом считалась география. Впрочем, не меньше он ценил и литературу, но вовсе не ту, которую навязывали в школе. Хотя знал любую…