Между двух революций. Книга 3

Белый Андрей

Через головы всех читателей считаю нужным сказать это сплетницам, исказившим суть моих отношений с Блоком; поздней мой друг (видный критик) признался мне: выслушав в свое время ходившие обо мне легенды, почувствовал он неприязнь ко мне, которую перенес и в печать;⁵⁸ никто не понял, что под коврами гостиных, которые мы попирали, уж виделась бездна; в нее должен был пасть: Блок — или я; я ведро не пролитой еще крови прятал под сюртуком, и болтая, и дебатируя.

Февраль — март — Питер этого времени во мне жив, как с трудом разбираемые наброски в блокнот; вот безвкусица неуютного номера

на углу Караванной;⁵⁹ на столике чай; из теневого угла торчит нос; это — Блок; слишком быстро он выпускает дымок папироски; я словоохотливее, чем нужно; Л. Д., скучая, зевает; Блок встает, прохаживается, садится, отряхивает пепел, отрезывает:

— «Нет, у нас в Петербурге — не так!»

Я — москвич: москвичи не умеют повязывать галстук; я ощущаю: приезд мой — вторжение в его личную жизнь (сам же звал); его рот отведал лимона.

Не так и не то!

Л. Д. встала:

— «Спать хочется!»

Вот — я у Блоков: белые, холодные стены с зелеными креслами, с чистыми шкапчиками не рады, что я в них сижу; Александра Андреевна, кутаясь в шаль, говорит о своих сердечных припадках:

— «Займется дыханье, и сделается все — не так и не то!»

Здесь — тоже: не то!

А вот — первое чтение «Балаганчика»:⁶⁰ в той же гостиной стоят Городецкий, Евгений Иванов, Пяст, я, — кто еще? Блок подходит к тому, к другому, с рукой, подставляющей портсигар; его защелкнув, усаживается: о нет, — не читать, а истекать… «клюквенным соком»; [ «Истекаю клюквенным соком» — строчка из «Балаганчика»⁶¹] истекает он вяло; и — в нос:

— «Э, да это — издевка?»

Традиции «приличного тона»: застегиваюсь и натягиваю, как перчатку, улыбку:

— «Да, да, — знаете». С Блоком — ни слова.

А вот везу Блока к Д. С. Мережковскому; день — золотая капель; снег — халва, разрезаемый саночками; Блок — как мертвое тело; бобровая шапка — на лоб; нос нырнул в воротник; рыже-розовые волосы белой Гиппиус перевязаны алою ленточкой; она вполуоборот лорнирует Блока; талия — как у осы; я — сижу, мешая щипцами сияющий жар; Блок — в позе непонимающего каприза:

Ночь глуха. Ночь не может понимать Петуха⁶². (Блок)

Это его ответ на разговорную тему, поднятую Мережковским: «Петуха ночное пенье. Холод утра; это — мы»;⁶³ З. Н. — на ту же тему:

Ты пойми: мы — ни здесь, ни тут: Наше дело — такое бездомное… Петухи — поют, поют. Но лицо небес еще темное⁶⁴.

Молчание Блока бесит: «Не соглашайся, оспаривай, доказывай несостоятельность петушиного пенья!» И быстрым движеньем выхватываю из камина щипцы; взмах ими в воздухе: раскаленный кончик щипцов рисует красный зигзаг; и я — усовываю щипцы в багряно-золотой жар; «петух», — Мережковский, — старается; а потухающий жар — в пепельных пятнах.

Не то!

В эти дни мы разгуливаем по Невскому: с Зинаидою Гиппиус; на ней

короткая, мехом вверх шубка; она лорнирует шляпы дам и парфюмерию в окнах; мы покупаем фиалки и возвращаемся в красную комнату укладывать открытый сундук; она бросает в него переплетенные книжечки, дневники, стихи, чулки, духи, ленточки; я — сижу около; Мережковские едут в Париж отдыхать от прений:⁶⁵ Пирожков — уплатил [Издатель Мережковского]. И Д. С. очень радостно шлепает туфлей с помпоном пред нами; он заложил за спину свою руку с сигарой, бросающей запах корицы мне в нос; он — малюсенький, щупленький, зарастающий коричневым волосом, вертит шейку и пучит глаза, нам показывая свои белые зубы:

— «В Паггиже — весна!»

И здесь — тоже: но, отправлялся на Варшавский вокзал, он еще прячет голову в меха шубы (боится простуды); и только в купе надевает легкое пальтецо, свалив шубу нам на руки; Карташев, Серафима Павловна, Тата и Ната тащат ее обратно: на угол Литейного; перед отъездом я покупал «пипифакс» для дорожного пользования: Д. С. Мережковскому; это такая бумага, которой значение, по-моему, всем известно.

В эти дни я — на выставке «Мира искусства»⁶⁶, набитой шуршащими дамами света и крахмальными чиновниками министерств; тут и паж с осиною талией, с золотым воротником; подошедшая Ремизова локтем толкает под руку, показывая глазами на смежный зал; в проходе, отдельный от всех, заложив руки за спину, кто-то бритый вперился в нас: два сияющих глаза; Ремизова же шепчет мне:

— «Он!»

Он — Савинков; я, опуская глаза, — прохожу; таки смелость! Шпики снуют здесь; скоро я везу стихи его в «Золотое руно»; Соколов их не принял⁶⁷.

Все — мелочи, меркнущие перед объяснением с Щ,⁶⁸ и — с Блоком.

Щ. призналась, что любит меня и… Блока; а — через день: не любит — меня и Блока; еще через день: она — любит его, — как сестра; а меня — «по-земному»; а через день все — наоборот;⁶⁹ от эдакой сложности у меня ломается череп; и перебалтываются мозги; наконец: Щ. любит меня одного; если она позднее скажет обратное, я должен бороться с ней ценой жизни (ее и моей); даю клятву ей, что я разнесу все препятствия между нами иль — уничтожу себя.

С этим являюсь к Блоку: «Нам надо с тобой говорить»; его губы дрогнули и открылись: по-детскому; глаза попросили: «Не надо бы»; но, натягивая улыбку на боль, он бросил:

— «Что же, — рад».

Он стоит над столом в черной рубашке из шерсти, ложащейся складками и не прячущей шеи, — великолепнейшим сочетанием из света и тени: на фоне окна, из которого смотрит пространство оледенелой воды; очень издали там — принизились здания; серое небо, снежинки, и — черно-синие, черно-серые тучи; и — черно-серые, низкие хвосты копоти.

Мы идем с ним: замкнуться; на оранжевом фоне стены Александра Андреевна рисуется платьем тетеричьих колеров; она провожает глазами и, вероятно, следит за удаляющимся нашим шагом, пересекающим белые стены гостиной.

Я стою перед ним в кабинете — грудь в грудь, пока еще братскую: с готовностью — буде нужно — принять и удар, направленный прямо в сердце, но не отступиться от клятвы, только что данной Щ.; я — все сказал: и я — жду; лицо его открывается мне в глаза голубыми глазами; и — слышу ли?