Между двух революций. Книга 3

Белый Андрей

В 1930 году Гладков пишет: «Диалектика содержания… одновременно и диалектика формы» («Литературная газета», № 24). В 1906 году я писал: «когда говорим мы о формах искусства, мы не разумеем чего-то, отличного от содержания»; я «пользуюсь термином „форма“ условно» («Принцип формы»);⁸⁴ «волнение содержания определяет… форму» — с другой стороны; [ «Символизм», стр. 135⁸⁵] «идеализация… динамизация, материализация… статизация» [ «Принцип формы»] — в диалектике процесса творчества; символизму чужды и идеализм, и механический материализм; он эксплуатирует в идеализме — динамику; в механицизме — технику конструкции форм; формы и неопознанные содержания — пустые вагоны и неперевозимый

в них свалень грузов, застрявший в пакгаузах; идеалистический подход к искусству был изжит в фетишизме производства понятий; наивно-реалистический — в бытовом сенсуализме фактико-собирательства; но подлинные образцы искусства в классицизме, в романтизме, в реализме — в сфере реалистического символизма; Гете-классик — символист в «Фаусте»; Байрон-романтик — в «Манфреде»; Ибсен-реалист — в «Строителе Сольнесе»; Золя — в трилогии «Лурд — Рим — Париж»; Чехов — в драмах, и т. д.⁸⁶

Отсюда смысл шестого параграфа тогдашней моей платформы: символизм, приемля лозунги исторических школ, их вскрывает как приемы в их «плюсах» и в «минусах»; он — самосознание творчества, как критицизм; до него оно слепо: он противопоставляет себя «школам» там, где эти школы нарушают основной лозунг единства формы и содержания; романтики его нарушают в сторону содержания, переживаемого субъективно; сентенционизм — в сторону содержания, понимаемого абстрактно; современный классицизм (пассеизм) его нарушает в сторону формы.

Единство формы и содержания нельзя брать, — настаивал я, — ни зависимостью содержания от формы (грех формалистов), ни исключительной зависимостью приема конструкции от абстрактно понятого содержания (конструктивизм). «Реализм, романтизм… проявление единого принципа творчества» [ «Арабески», стр. 246⁸⁷] — в символизме.

В противовес левым заскокам символистов я требовал суженья задач до специальных исследований — в области морфологии, стиховеденья и лингвистики; повинуясь лозунгу, обрек себя на стиховедческие интересы, исследуя ритмы поэтов во имя теории мной поволенной, а не… от нечего делать; в 1907 году я писал: «одно течение стремится выйти из сферы искусства» (Чулков, Городецкий, Иванов и все «соборники»); «другое… с… осторожностью относится к широким лозунгам, углубляясь в изучение… приемов творчества» (Брюсов, я), «более трезвая группа… с осторожностью относится к попыткам… коллективного творчества до коренного изменения социальных условий…»; за это иные символисты «укоряют московскую группу в ревизионизме» («Арабески», стр. 262);⁸⁸ но я знал: раскрытие жизни как творчества наступит тогда, «когда человек преодолеет классовую борьбу» [ «Арабески», «Театр и современная драма», стр. 21⁸⁹].

С этим не считались «соборники»; и мне бросали: «Белый — отсталый мертвец».

Я привожу остов этой платформы; она определила трехлетие мне, врываясь в отношенья с людьми; никогда не жил я такой сухою, абстрактною жизнью, как эти годы, отдавая любовь и злобу лозунгам, «Прекрасной Даме» моей: тенденции, тактике; Игнатов из «Русских ведомостей» писал, что я — безыдеен;⁹⁰ а я заострял идеи свои до крайней тенденциозности; жизнь определялась тенденцией, проводя которую я наделал ряд промахов в определении качества талантов количеством километров, их отделявших от «Весов»; так просмотрел я яркий талант беллетриста Бунина (он же был враг); вчетверо против истины возвеличил я Брюсова;⁹¹ не говорю уже о Чулкове, которого я старался представить нулем; не то же ли самое позднее случилось и с «напостовцами»⁹².

Но я был искренен.

«Платформа» провела глубокую борозду между мною и рядом других символистов; Иванов и Блок оказались временно «во врагах»; иные из тех, кого я не знал, неожиданно стали приветствовать мою агитационную публицистику; кое в чем меня поняли эмпириокритицист Валентинов,

П. А. Виленский и старый народник Белорусов; главное: М. О. Гершензон, вчера чужой, пришел ко мне и сказал: «Я глубоко сочувствую вам и оправдываю в самых резких ваших статьях». Почти симпатию выказал Е. Н. Трубецкой; публицистика отшибала меня от друзей, пригоняя к вчера далеким.

Мне были заповеданы те альманахи, в которых стяжали себе известность Иванов, Блок, Городецкий; но я попал в почтенно-профессорское «Критическое обозрение», редактируемое Гершензоном⁹³, в компанию профессоров и доцентов.

Здесь было поучительней, чем среди кошкодавов; здесь меня понимали лучше, чем, например, в кругу Чулкова и В. Иванова; оспаривали, но выслушивали.

Агитация за символизм, кроме всего, столкнула меня с учащейся молодежью; и она же — корень моих тогда частых лекций, бесед в кружках молодежи; я не имел отдыха, с сухой страстностью бросаясь туда и сюда: развивать детали моей программы; вот почему я и должен был в двух словах отчитаться в ней; вне этой характеристики я должен бы был зачеркнуть всю четвертую и пятую главу моих воспоминаний.

Общество Свободной Эстетики

Эллис и Брюсов до 1907 года считались врагами; для Брюсова Эллис был бездарью; Эллис грозил всеми карами Брюсову; я, возвратившись в Москву, узнаю, что они помирились; номер «Весов» теперь — место атаки Элииса на врагов Брюсова⁹⁴.

Все толкали в «Эстетику», где усильями Брюсова и Трояновского соединялись живые силы искусства; общество-де — наш салон; можем здесь агитировать; «Эстетику» задумали интересно;⁹⁵ концентрация ее сил импозантна; в «Кружке» не было интимности; прения носили вульгарный характер, приванивая адвокатством и желтою прессой.

Я удивился умению Брюсова, Трояновского и Рачинского изолировать «Эстетику» от нежелательного «Весам» элемента; в подборе членов был вкус; И. И. Трояновский, искатель талантов, коллекционер и выращиватель орхидей, Остроухов, театраловед А. Бахрушин, музеевед-федоровец [Федоров — философ], Черногубов и им подобные — аудитория; «Эстетика» стала местом новых знакомств; буржуазия, сидя у стенок, первое время покорно внимала нам вместе с демократическими курсистками, слушательницами Сакулина, Айхенвальда, Когана, Хвостова и Фохта; было модно стать членом «Эстетики»; ее погубило переполнение ее миллионершами, позднее поднявшими голос; вместо меня в комитет вошел… Арсений Абрамович Морозов; последнее слово мое, произнесенное здесь:

— «Судьи кто?»

«Эстетика» длилась до революции; кончилась — бесславно, а началась — славно: в разгар травли «Весов»; как ответ на последнюю, около Брюсова сплотились живые силы; и желтая пресса получала отпор.

Вот список посетителей в первом двухлетии.

Композиторы, пианисты, профессора консерватории, проф. Бубек, проф. Игумнов, проф. Кочетов, проф. Арсений Корещенко, Гречанинов, Богословский, И. А. Сац, Николай Метнер, Гедике, Конюс, Василенко, Оленин, Марк Мейчик, Н. Я. Брюсова, Б. Б. Красин, Померанцев, Багриновский, Желяев, Архангельский; изредка появлялся Аренский; из теоретиков помню Яворского, Эйгеса, Сабанеева, Вольфинга (Э. К. Метнера), П. И. д'Альгейма; бывал и Скрябин; бывали музыкальные критики: Кругликов, Энгель, Сахновский.

Горячее участие в организации первых вечеров приняли В. А. Серов и В. В. Переплетчиков; при мне бывали «голуборозники»: Сапунов, Арапов, Судейкин, Павел

Кузнецов, Дриттенпрейс, Ларионов, Феофилактов, братья Милиоти (Василий и Николай); бывали: братья Досекины (Николай и Сергей), Сарьян, Уткин, Крымов, Ржевская, И. Э. Грабарь, Середин, А. С. Голубкина при ее заездах в Москву, архитектор Дурнов и наезжающие художники «Мира искусства», начиная с Дягилева, их оформителя, который выслушал мое высказывание: музыка расслабляет «героя» в нас; после нее мы, как мухи, висим в паутине из дряхлого быта; она — «опиум» и религия «несказанного» парадокс я бросал в носы дам, оперившихся вкусом для завлеченья «самцов».