Между ночью и днем
Шрифт:
В бессильных корчах я понемногу затих и, кажется, чуток прикемарил, потому что не услышал, как вернулись братья-палачи.
Перехватили они не по рюмочке, как собирались, похмелились основательно: оба были взвинчены и веселились пуще прежнего.
— Ну чего, тихарик, оклемался? Готов ко второму сеансу?
— Господа, чего вы хотите? Вы хоть скажите!
— Да ничего не хотим, — ответили хором и благожелательно. — Чего от тебя хотеть? Ты обыкновенная лягушка, и мы ставим над тобой научный опыт. Верно, Кика?
— Для
— Больно же, — сказал я.
— Не надо было на папу залупаться.
Отцепили контакты и долго обсуждали, чем дальше заняться. Вариантов было много. Иные чрезвычайно мудреные. К примеру, Кика предлагал подвесить меня к потолку за одну ногу, а вторую приколотить гвоздями к полу. Его партнеру, которого звали Петруня, эта затея представлялась чересчур сложной технически, хотя Кика готов был биться об заклад на любую сумму, что он ее осуществит. Петруня с упорством истинного романтика настаивал на некоем колумбийском варианте, при котором расслаивают горло от уха до уха, а язык вытягивают в образовавшуюся щель. Смеялись оба до колик, и особую пикантность их веселью придавало то, что на самом деле они отнюдь не шутили.
— Сначала все-таки яйца надо отчикать, — заметил Кика. — Девке его подарим на память.
Ядреная острота чуть обоих не доконала, и даже я сочувственно улыбнулся. Расшалились, как детишки, ей-Богу, а остановились на самом простом. Есть такая игра, описанная еще Джеком Лондоном, называется «дразнить тигра»; в нее они и решили поиграть. Тигром был я. Условия такие: каждый по очереди наносит удар обыкновенным милицейским «демократизатором», начиная с груди и постепенно спускаясь ниже, к паху. Выигрывает тот, от чьего удара я окочурюсь.
— Не возражаешь, сучонок? — спросил Кика, которому выпало начинать (тянули на спичках).
— Нет, конечно, — сказал я. — Но вы уверены, что Шота Иванович одобрит?
Кика хрястнул дубинкой наотмашь. Я завыл по-волчьи, недоуменно прислушиваясь к странному звуку. Петруня приладился поудобнее, и от его плюхи я вместе с креслом перевернулся на пол. Недовольно бурча, игроки вернули кресло в прежнее положение.
— Ноль-ноль, — глубокомысленно заметил Кика.
— Живучий, падла! — подтвердил Петруня.
Еще два-три удара я выдержал в ясном рассудке, но потом Кика смухлевал и, видимо от злости, вдогонку к «демократизатору» смачно саданул мокасином в промежность.
Очнулся я от странного ощущения, что куда-то скачу на деревянной лошадке. Оказывается, озорники за ноги волокли меня по туннелю к лифту. Затылком я прочертил на земляном полу широкую борозду. Кинули сверху комок барахла.
— Оденься, сучонок. Ты же не в бане. Неприлично.
Пока я одевался, с трудом соображая, как это делается, братаны заспорили о том, кто из них выиграл, а кто проиграл. Получалось, что выиграли оба.
В лифте Кика спросил:
— Хочешь посмеяться?
— Хочу, — сказал я.
Посмеяться
Меня затошнило, и Кика дружески постукал по хребту:
— Ничего. Скоро с тобой будет то же самое.
Сломлен я не был, но жить больше не хотелось. Сколько-то долгих часов пролежал на кровати в прострации, не шевелясь, чтобы не тревожить лишний раз боль. Ближе к ночи или под утро (?) Валерия, заботливая душа, принесла поесть. В длинном вечернем черном платье, с блестками на высокой груди она была необыкновенно хороша. Печальная, высокая красавица с утомленным взглядом. Что-то в ней изменилось с нашего последнего свидания. От еды я отказался и разговаривать не хотел, но она не обиделась.
— Понимаю тебя, любимый, — сказала, нежно коснувшись моей щеки. — На твоем месте я бы тоже переживала. Но ты должен понять и папочку. У него же самолюбие задето.
От нее я узнал, что Могол, будучи благороднейшим, добрейшим и бесстрашным человеком, лучшим из отцов, не выносит только одного: когда ему лгут. Как писатель Солженицын, он не терпит вообще никакого вранья, и если сталкивается с неправдой, то совершенно теряется. Как же ему быть, если он отнесся ко мне, как к родному, приютил у себя, намерен выдать за меня единственную дочь, а я вместо благодарности вешаю ему лапшу на уши и скрываю, где прячется мерзкий старикашка-убийца.
Естественно, он возмущен, потому что не может допустить, чтобы маньяк, вооруженный до зубов, разгуливал на свободе. Шоте Ивановичу невыносимо думать, что отчасти по его вине, по его попустительству от руки взбесившегося террориста могут пострадать невинные люди.
Весь этот бред живительным ручейком вливался в мои уши, и под него я начал задремывать, когда ощутил привычные настойчивые ищущие прикосновения ее пальцев у себя на животе.
— Боже мой! — взмолился я. — Ну только не сейчас!
— Почему же не сейчас? — огорчилась Валерия. — Как раз сейчас лучше всего. Это же лечение, любимый.
В полном расстройстве ума я заговорил с ней, как с человеком:
— Послушай, Лера. Чего вы все от меня хотите? Ну прикончили бы сразу. К чему эти отвратительные азиатские штучки? Неужели вы все такие садисты?
— Ни за что! — торжественно провозгласила полоумная девица. — Не позволю тебя убить. Только через мой труп, любимый! — Передохнула и добавила слащавым шепотом: — У меня хорошая новость. Кажется, у нас будет ребеночек! Ты рад? Ну-ка, расстегни «молнию».