Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945

Кёнен Герд

Либкнехт — «немецкий Ленин»

Временами казалось, что Либкнехт вполне готов взять на себя приписываемую ему историческую роль «немецкого Ленина». Вместе с тем подобная характеристика совершенно абсурдна как в идеологическом, так и в характерологическом смыслах. Либкнехт был убежденным антиматериалистом, в тюрьме «изучал законы человеческого развития» и пришел — ни больше, ни меньше — к опровержению фундаментальных историософских и политэкономических аксиом марксизма. Если говорить на языке марксистских категорий, Либкнехт, для которого высшее развитие человеческого рода заключалось в «схватывании невозможного», был «утопическим социалистом» par excellence и скорее пролетарским проповедником пробуждения, чем революционным властным политиком диктата^{512}.

Но именно это, вероятно, и лежало в основе его харизматического воздействия на уставшие от войны и ожесточенные «массы», хотя — или как раз потому что — до войны он никогда не играл заметной роли в теоретических и политических дебатах германской социал-демократии и, даже будучи сыном Вильгельма Либкнехта, исторической фигуры, одного из основателей СДПГ, всегда оставался в партии аутсайдером и одиночкой.

Подобно Розе Люксембург, которая во время пребывания в заключении перечитывала русских классиков и (в предисловии к «Истории моего современника» Короленко) восхищалась «самой щедрой любовью к людям и глубочайшим чувством ответственности за социальную несправедливость», что составляет «своеобразие и художественное величие русской литературы» и являет прообраз «надвигающейся революционной бури»^{513}, Либкнехт был мечтательным русофилом — а также яростным пруссофобом. До войны он, будучи защитником российских эмигрантов в немецком суде и ментором пацифистски настроенной немецкой молодежи, неустанно и яростно клеймил позором мнимое сообщничество российского царизма и прусской кайзеровской империи. Францию он все еще считал матерью революции, но его привлекала и Америка. Именно эта всемирная открытость и радикальная приверженность республиканским идеям позволили ему в 1914 г. первым освободиться из-под влияния социал-демократических легитимационных идеологий, призывавших к «борьбе с царским самодержавием».

О создании российской республики советов — рассказывал он делегатам учредительного съезда КПГ — он узнал в тюрьме, и «будто сноп света проник в мою камеру». Для него было «подобно избавлению услышать, что этот самый отсталый народ смог совершить этот колоссальный подвиг»^{514}. Подобное вполне соответствовало его полурелигиозному представлению о пролетариате: последние будут первыми. Теперь свет пришел с Востока. И задача германского пролетариата — пронести этот прометеевский огонь дальше на Запад. В июле 1918 г. Либкнехт писал жене Софии: «Всемирно-историческое значение начавшихся во всех сферах работ по расчистке и созиданию [которые проводит советское правительство. — Г. К.] никто не поймет и не оценит больше меня, хотя мне пока были явлены лишь их смутные очертания»^{515}.

И все же по отношению к большевистской политике Брестского мира он был настроен едва ли менее критически, чем Люксембург или Иогихес, поскольку этот мир, казалось, стал «спасительным деянием для германского империализма», пусть (как он думал) и «совершенно против воли российских друзей»^{516}. Но, в отличие от Люксембург, Либкнехт воздерживался от любого намека на открытую критику большевиков, о фактических действиях которых в самом деле имел — и, пожалуй, хотел иметь — лишь «смутные» представления. Брест-Литовский мир занимал для него место в одном ряду с бесчисленными «грехами, которые Германия… которые германский пролетариат взяли на себя» и загладить которые можно было только освобождающим «подвигом»: свержением прусско-германского милитаризма и созданием «социальной республики»^{517}.

«Реальная политика» большевиков неизменно натыкалась на эту яростную, порой маниакальную оппозицию против «прусского милитаризма», которая накладывала отпечаток и на отношение к национальной и международной ситуации. Хотя Либкнехт в ноябре в своих шести условиях вхождения в правительство назвал установление всеохватывающей «законодательной, исполнительной и юрисдикционной» власти советов, которая была неприемлема для Социал-демократической партии большинства, но все же он вел переговоры. И потребовался еще ряд драматических разочарований и обострений ситуации — прежде всего во время «кровавого Рождества» 1918 г. (бои правительственных войск за дворец и конюшни с взбунтовавшимися матросами народной военно-морской дивизии и захваченные газетные типографии в Берлине), —

чтобы вожди «Союза Спартака» и представители приглашенных на «имперскую конференцию» диссидентов из НСДПГ за одну ночь решились в конце 1918 г. основать «Коммунистическую партию Германии». А это изначально и было явной целью берлинской миссии Карла Радека^{518}.

Сценарии войны за мировую революцию

Радек выбрал в качестве основы для учреждения коммунистической партии в Германии «Союз Спартака», его небольшевистские теории и его вождей, а не своих испытанных бременских левых радикалов, которые уже объявили себя «Международными коммунистами Германии», истинными приверженцами российских большевиков. Такой выбор был продиктован оппортунизмом в духе «реальной политики». Радеку пришлось действовать в Берлине на свой страх и риск, но он обладал необходимой гибкостью и сразу же понял, что острый, готовый к насилию уличный радикализм служил просто общим выражением глубокого ожесточения из-за исхода неудачной и бессмысленной мировой войны. То, что было возможно в России в 1917 г. в ситуации бурной инволюции, т. е. обратного развития, и вакуума, который оставил после себя царизм, в Германии — с ее значительно глубже структурированным и более консолидированным обществом, все еще здоровыми в основе своей государственными институтами и промышленным потенциалом — не получилось бы подобным образом, в виде путча.

Еще в октябре 1918 г. Радек полагал возможным «предсказать с математической точностью», что и в Германии состоится социалистическая революция, в которой «многие миллионы последуют за Либкнехтом». Сотни тысяч солдат настаивают на возвращении домой, к семьям, но в этом случае массовая безработица вырастет до неимоверных размеров. Вот почему у Германии остается только один выбор — между солдатским мятежом и восстанием безработных. «Третьего выхода не существует». Вероятно, к ней присоединятся Франция и Италия. Тогда англосаксонские державы-победительницы попытаются задушить германскую революцию и восстановить в Европе старый порядок. В подобной ситуации долг российских рабочих — «взять на себя любой риск, даже риск временного подавления российской революции, чтобы поспешить на помощь своим братьям на Рейне и Сене». Ибо Россия в одиночку не сможет строить социализм и преодолевать последствия войны. «Германские рабочие, рабочие Европы помогут нам завершить нашу работу. Без них мы не сможем восторжествовать, с ними мы сможем торжествовать. И наш долг — помочь им победить»^{519}.

Это звучало почти уже как программа перемещения главных большевистских сил и театра революционной борьбы в Центральную Европу. Перед датским послом Радек расхвастался: «У меня в Берлине 400 агитаторов, и через два месяца город будет наш»^{520}. Данная цитата, как и рассуждения в присутствии Паке перед большой картой мира в октябре — ноябре, явно указывают на то, что Радек в самом деле видел в себе будущего вождя германской и центральноевропейской революции и одного из «Наполеонов социализма».

Уже в середине декабря по дороге в Берлин, при первых контактах в Дюнабурге с солдатским советом, который преградил путь советской делегации (в нее помимо Радека входили еще Бухарин, Иоффе, Раковский и Игнатов), едущей на съезд рабочих и солдатских советов Германии, ему стало ясно, что с германской революцией все будет не так гладко. До отъезда Ленин инструктировал его (во всяком случае, так пишет Радек много лет спустя), предупреждая, что наступает «ответственный момент»: «Германия разбита. Путь Антанты в Россию свободен… Подумайте о том, что вы работаете в тылу врага. Интервенция не заставит себя ждать, и многое будет зависеть от положения в Германии». Поэтому Радеку в Берлине не следует «форсировать события», а нужно дать им «развиваться по внутренним законам германской революции»^{521}.

Знаменитая речь Радека на учредительном съезде КПГ вместе с тем представляла собой балансирование на лезвии ножа, которое ему блестяще удалось. С одной стороны, он должен был учитывать догматический «антимилитаризм» своих германских коллег. Но с помощью ряда хитросплетений, умело апеллируя к чувству солидарности немецких товарищей с «российскими рабочими», он попытался ориентировать их на задачи, вытекавшие из международной ситуации и прежде всего из ожидаемого мирного диктата союзников.