Между ударами сердца
Шрифт:
Полковник полиции увидел, как старик слабеет, и насильно влил ему в рот еще немного жидкости из пластмассовой кружки.
– Увольте, – слабым голосом произнес Иван Иванович.
– Так вы будете читать? – не унимался Грищенко.
– О, нет, – едва промямлил старик.
Иван Иванович увидел страшные слова – «смерть наступила в результате…».
– Просто подпишите на каждой странице, – спокойно сказал Грищенко и протянул старику ручку.
Убитый горем Иван Иванович, у которого была дальнозоркость, держал бумаги чуть ли не на вытянутой руке и
– Зачем же теперь жить… – шептали его губы.
Иван Иванович боялся вглядываться в то, что сообщали буквы – как умерла, какие муки перенесла его единственная доченька, его единственная отрада на этом свете, его надежда и наследница.
И он, конечно, не заметил, что между страницами протокола опознания находилась страница, взятая совершенно из другого документа, – генеральная доверенность на квартиру, выданная на неизвестное Ивану Ивановичу имя – Аслан Шахмарданович Джамалутдинов, оформленная задним числом, примерно за полтора месяца до произошедшего.
Имея на руках этот документ, Аслан мог делать с квартирой Прохоровых все, что угодно: дарить, продавать, сдавать внаем.
Как только бумаги были подписаны, Грищенко спрятал их в папку, а папку – в планшет, который застегнул щелчком металлического держателя, затем вежливо забрал из руки старика ручку и спрятал ее в нагрудный карман кителя.
– Вы прощаться будете? – поинтересовался он казенным тоном.
– Извините, что?
– Мы сейчас ее заберем. И вы долго ее не увидите – экспертизы, вскрытие. Будет лежать в морге, когда еще до похорон дело дойдет. Пока мы еще ее вам выдадим…
– Конечно, конечно, я понимаю, – пробормотал Иван Иванович.
– Тогда мы вас оставим одних, чтобы не мешать, – начальник уголовного розыска изобразил на лице выражение соболезнования. – Эй, все отошли! Картузов! Благовещенский! И вы, товарищ капитан, – обратился он к следователю, – вернитесь к машинам. Дайте человеку побыть с дочерью.
Полицейские послушно углубились в лес.
Иван Иванович остался один на тропинке. Перед ним лежала укрытая черной пленкой его дочка. Он довольно продолжительное время смотрел на лесопарк, тропинку, Марию, и ему вдруг показалось, что это просто какой-то дурной сон. Ему казалось, что вот он сейчас проснется, и все будет по-прежнему. Он откроет глаза и увидит полки книг, почувствует запах кофе, который доносится из кухни. Услышит звонкий и веселый голос: «Папа, ты проснулся?» Он потянется, высунув ноги из-под одеяла, а Маша снова скажет:
– С добрым утром! Кофе со сливками или без?
– Сегодня я хочу без… – капризно ответит Иван Иванович.
И она прикатит ему тележку с подносом, на котором будет стоять серебряный кофейник, чашечка, ложечка – набор, когда-то принадлежавший русскому дворянскому роду Богатыревых. А на белом блюдечке будет лежать любимая пышка с капелькой сливового повидла посредине. Только его Машенька умела так замечательно печь пышки. Ее научила мама, которая давно умерла от пневмонии. И у Машеньки эти пышки выходили ничуть не
Но страшный сон не проходил. Никто не говорил Ивану Ивановичу «с добрым утром». Перед ним была глухая страшная ночь, и в свете одиноко торчащего прожектора вырисовывалась ужасная картина, которую разум Ивана Ивановича просто отказывался воспринимать.
Пошатываясь, он медленно подошел к телу дочери, грохнулся на колени и заплакал, уткнувшись головой в холодную, усыпанную каплями дождя и росы пленку.
– Что же это? Как же так?
Прошло несколько минут, а старик все так же лежал ниц перед своей Машенькой. К нему подошли двое полицейских – пора было уезжать.
– Зачем же мне теперь жить…
– Ну, тихо, тихо, папаша, – сочувственно сказал капитан Благовещенский.
– Ну, правда, не надо так убиваться, – произнес грузный старлей Картузов. – Будет уже. Давайте, пройдетесь с нами.
Благовещенский попытался поднять Ивана Ивановича с земли. Тот обернулся и обнял капитана полиции за бычью шею и еще сильней затрясся от рыданий:
– Зачем же… Я просто не хочу жить…
– А у вас, папаша, ремень есть, – вдруг сказал капитан Благовещенский.
Не дожидаясь ответа, его руки ощупали пояс старика.
– Есть, это хорошо.
Благовещенский ловко расстегнул ремень, с силой вытянул его из штанов.
– Что же это? – промямлил старик.
– Ничего, спокойно. Мы вам поможем, – сказал старший лейтенант Картузов.
Он оторвал старика от капитана Благовещенского, отточенным приемом отвел сухие руки Ивана Ивановича назад, так, чтобы ничего не хрустнуло и не сломалось. Голова бывшего учителя истории оказалась на уровне выпирающего живота капитана Благовещенского.
– Ты же, папаша, сам сказал, что жить не хочешь, – не дав старику сообразить, что происходит, Благовещенский быстро накинул ему на шею его же ремень и таким же стремительным движением затянул петлю.
Иван Иванович тихо захрипел. Его пепельное лицо на секунду стало багровым, он беспомощно дернулся всем своим тщедушным телом. Благовещенский чуть усилил натяжение и потащил старика за собой, в глубь лесопарка, за кусты, где росла береза с низкой веткой.
Благовещенский тянул за петлю, а старший лейтенант Картузов нес потерявшего сознание старика за ноги. Под веткой березы он поставил Ивана Ивановича, удерживая одной рукой за спину, чтобы старик не упал, а Благовещенский в это время завязал узел на ветке березы. Когда менты отпустили Прохорова, он остался стоять, привязанный к дереву за шею.
– Гляди-ка, какой хитрый, ноги поджал, чтобы повеситься, – сказал Благовещенский, при этом он своей ногой подцепил ступни старика.
Иван Иванович повис на ремне. Вес тела пришелся на петлю на шее старика. Она затянулась еще туже и содрала кожу.
– Кажись, готов, – Картузов посветил в осунувшееся лицо старика со впалыми закрытыми глазами.
Благовещенский приподнял веко Ивана Ивановича. Зрачок не реагировал на свет.
– Ну вот, не выдержал папаша смерти дочери, – констатировал он.