Между жизнью и смертью

Даули Наби

– А в Сибирь сошлют - не испугаюсь. Сибирь нам тоже родная земля...

Эти слова привели меня в восхищение. Люди, полчаса назад казавшиеся обессилевшими и потерявшими силу духа, теперь вдруг предстали готовыми к борьбе и новым испытаниям.

Я понимал пленного, который с тревогой говорил про Сибирь. Его, как и всех остальных, гнетет позор неволи. Он работает на фашистов и считает это преступлением. В плену это было с каждым из нас. Работа на врага унижала, а ведь нам еще предстояло держать ответ перед Родиной. Бывало, задумаешься

обо всем этом, и становится так горько, что и жить не хочется.

Но услышав этот вот спор, я воспрянул.

К нам подошел немецкий солдат и остановился, наблюдая, как мы работаем. Мы не замедлили показать свое "усердие". Солдат не сказал ни слова и вскоре ушел, что-то насвистывая.

– Иди, иди своей дорогой, - проговорил вслед пленный с раненой ногой.
– Пока посвистываешь, а придет срок - посмотрим, как плясать начнешь...

Он еще ближе подошел ко мне, явно желая познакомиться.

– А ты как думаешь?
– спросил он, возобновляя разговор.

– Хорошо бы еще до конца войны вернуться к своим, да все случай никак не подвернется, - ответил я.

– О, это ты дело говоришь, - оживился сосед.
– Я тоже так рассчитываю. Только боюсь, как бы нога не подвела.

– Ничего, трех ног на двоих хватит, - сказал я, глядя на него в упор.

В глазах соседа, только что казавшихся спокойными, засверкали искорки.

– Тебя как зовут?
– спросил он.

– Николаем.

– Меня тоже Николаем. Тезки, стало быть.

– Выходит, так...

Наверху, у края обрыва, показался долговязый комендант и еще несколько человек в штатском. Среди них я узнал и того пожилого немца, который направил меня сюда. Они стояли, наблюдая за нами с высоты. Комендант, заложив руку за спину и чуть выставив вперед ногу, картинно поводил головой. Он по-прежнему пыжился перед безоружными военнопленными, одолеваемый какой-то врожденной дурью.

Николай вскинул на них глаза и, размахнувшись кайлом, яростно ударил по камню. Искры, разлетевшиеся от удара, казалось, высеклись не из камня, а откуда-то из глубины его оскорбленного сердца.

БУРЯ ЧУВСТВ

Проснувшись однажды утром, мы увидели, что вокруг белым-бело. Но снег продержался недолго. К обеду он растаял. Небо очистилось, и выглянуло солнце. В лесочке за лагерем даже защебетали какие-то птицы.

К вечеру опять подул холодный ветер. Снова выпал снег. Казалось, за сутки здесь побывали и весна, и осень, и зима.

Сегодня нам выдали шинели. Да какие шинели! Ярко-зеленые - под цвет июньской муравы, с белыми пуговицами. От шинелей несло нафталином, хоть нос зажимай. Весь барак провонял так, что не продохнешь.

Странно мы выглядели в новом "обмундировании". Ярко-зеленое сукно еще больше подчеркивало бледность и без того обескровленных лиц. Длинные полы делали наши фигуры совсем уж тонкими, шеи вытянулись, а головы казались уродливо маленькими.

Мой новый товарищ, Николай Жадан, недоверчиво принюхался

к полученной шинели, сморщил нос и брезгливо сплюнул.

– Что, тезка, не любишь нафталиновый запах?
– спросил я его.

– Нафталин-то еще ничего, а по-моему, от этих шинелей и покойничками несет...

– Покойничками?

Я недоуменно уставился на Николая, стараясь понять его.

– А чего ты, тезка, опешил, - усмехнулся Николай.
– Удивляться тут нечему. Шинели сняты с убитых на фронте. Вытряхнул немец мертвого из шинели, засыпал его кое-как землей, а шинель перекрасил, пересыпал нафталином и - на тебе, русский пленный, носи, как говорят, в свое удовольствие...

Николай оказался прав. Шинели кое-где были залатаны, подштопаны. Остались и незашитые дыры. Солдатскому глазу нетрудно было узнать в них следы осколков.

– Ну что ж, ладно, - сказал Николай, еще раз осмотрев шинель со всех сторон.
– Послужила ты своему хозяину, довольно, послужи теперь мне, - и надел шинель.

К обеду в лагере показались новые группы пленных. Я встретил товарищей, вместе с которыми работал в Гроссумштадте. Видимо, немецкое командование готовило по отношению к нам какие-то новые меры. Всех русских военнопленных, разосланных весной по селам, теперь возвращали обратно в лагерь. Двор и бараки заполнились вернувшимися. Но многим из старых друзей уже не суждено было встретиться: одни умерли, других рассовали по тюрьмам. Пленные, вернувшиеся из сел, привезли множество интересных новостей. Один из них рассказывал в нашем бараке:

– Вы, ребята, и не знаете, а ведь дела-то у Германии аховые. Есть слухи, будто наши уже по польской земле идут...

Весь блок вдруг ожил и радостно загомонил. Повеселел и мой тезка, блестя повлажневшими глазами.

– Молодцы наши!
– сказал он, улыбнувшись мне.

Между тем разговор продолжался:

– А еще скажу вам: наше правительство закатило главарям Германии такую, знаете, вразумительную ноту...

– А что в ней сказано, а?
– громко перебил кто-то.

– Наши, будто, заявили, что если, мол, вы, сукины дети - фашисты, держите наших пленных впроголодь и мучаете всячески, то вам, мол, за это придется отвечать головой...

– Вот это толково!
– воскликнул сидевший рядом паренек. Он соскочил с койки на пол и сгоряча шмякнул шапку под ноги.

– Эх, братцы, и сплясал бы я вам сейчас, жаль гармошки нету! подосадовал он.
– А то бы я показал вам, как пляшут комаринскую...

– Ладно бы, если сможешь, - усмехнулся кто-то.

– Да уж видели бы! Я, брат, в свое время даже грамоту выплясал, сказал паренек и вдруг лихо пустился в пляс, подпевая самому себе.

– Постой, - крикнул пленный, обрадовавший нас своими новостями. Гармошку, говоришь? А у нас тут и гармошка есть!
– Он вынул из кармана губную гармошку и, привстав с места, бойко заиграл комаринскую.