Межконтинентальный узел
Шрифт:
— Погодите, солнышко мое, — повторил он девушке, — вам нечего волноваться, вы ни в чем не виноваты… Я о помощи вас прошу, больше ни о чем… Давайте с вами вместе начнем вспоминать, ладно?
— Ну не помню я, не помню, понимаете?! — Кассирша чуть не плакала — лицо испуганное, глаза мечутся. — Их же сотни проходят, и все бегом, бегом! А сколько десантников?!
— Кого?! — удивился Славин.
— Десантников, — повторила она. — Это кто за колбасой из Рязани приезжает, мы их «плюшевым десантом» называем…
— Занятное название, — усмехнулся Славин, — в точку… Они тоже сотенными расплачиваются?
— Нет,
— Ну, а часто у вас платят сотенными?
— Бывает.
— Значит, редко?
— Бывает, — повторила девушка. — Не часто, но бывает…
— Вас как зовут?
— А что?
— Ничего. Меня зовут Виталий Всеволодович. А вас?
— Люба.
— Красивое имя.
Девушка вздохнула, потом неожиданно усмехнулась:
— Все равно никто замуж не берет.
— Очень надо?
— Конечно… Двадцать лет…
— Если вспомните, кто вам платил сто рублей и за что, — возьмут. У меня глаз хороший и рука легкая…
— Может, чеки посмотреть? — предложила Люба. — Там же должно быть указано, сколько я сдачи с сотни дала…
— Умница, — сказал Славин. — Мужа какого хотите? Блондина? Или брюнета?
— Непьющего хочу, — вздохнула Люба. — Чтоб зарплату приносил и не хулиганил.
…Груздев, приехавший со Славиным, кончил отматывать стометровую ленту кассы; нашел копию чека; сторублевых купюр в обращении было две; одну уплатили за спортивный костюм, на другую дали девяносто пять рублей сдачи.
— Вспомнила, — сказала Люба. — Мужчина шерстяные носки покупал, ровно пять рублей, белые с красной каемочкой.
— А спортивный костюм кто брал? — спросил Груздев.
— Женщина с сыном.
— Сын взрослый?
— Не-а, лет пятнадцати, на Андрея Миронова похож.
— Да?! — радостно удивился Славин. — Значит, это его сын, Вадик…
— Так у него ж дочь! — Впервые за весь разговор глаза у Любы стали живыми. — От этой самой радистки, Кэт…
— Нет, у него и сын есть, — убежденно повторил Славин. — Хороший парень, такой черненький, курчавый…
— Значит, не его. Тот был рыжеватый какой-то…
— А мужчина, что носки покупал? Он какой был? — пробасил Славин. — Тоже рыжий?
Люба покачала головой:
— По-моему, нет… Бугай какой-то… Головища здоровая.
— Пот все время утирал, да? — тихо спросил Славин, ощутив холод под ложечкой.
— Ой, верно, — Люба обрадовалась, — мокрый был, как из бани.
Из десяти фотографий, предъявленных Любови Архиповне Воздуховой, незамужней, 1965 года рождения, русской, комсомолке, она сразу же ткнула пальцем в фотографию Иванова:
— Вот он. Я ж говорила, бугай…
«Прекрасная неожиданность встреч»
За границей у людей прессы, как правило, три стиля работы.
Первый характерен тем, что журналист с раннего утра обкладывается свежими выпусками ведущих газет и журналов страны пребывания, желательно и соседних стран. Тщательно анализирует их, соотносит важнейшие политические комментарии с теми новостями, которыми закончился ночной выпуск здешнего телевидения, затем берет ножницы, делает вырезки, расфасовывает статьи, заметки,
Второй стиль отличим от первого тем, что газетчик начинает утро с беглого просмотра газет — за кофе с рогаликом и джемом. Потом он отправляется в город, чтобы встретиться с самыми разными людьми, собирает диаметрально противоположные мнения, не гнушается беседами с открытыми противниками, давая им вволю высказаться: не поняв логику того, кто не приемлет твою позицию, трудно оперировать своими доводами, — новая форма борьбы с ветряными мельницами, эффектно, но неубедительно, читатель ныне ушлый, век информационного взрыва, у каждого третьего свой план спасения мира.
Третий стиль журналистики определяется нацеливанием на того или иного лидера; пулевое интервью такого рода выносят на первые полосы газеты, дают в лучшее время на телевидении; престижно и запоминается надолго.
Юджин Кузанни, в отличие от этих наиболее распространенных стилей, следовал завету Хемингуэя: толкался в Доме прессы, болтал с соседями по столику в пиццерии, что расположена на противоположном берегу озера, в коммерческой части Женевы, навещал старых друзей, особенно любил подниматься в маленькие ателье художников — их аполитичность на самом-то деле была высшей формой пристрастной политики; лишь после дня, проведенного вне жесткого плана, он начинал монтировать свои знания с теми эмоциями, которые получил за двенадцать часов: сплав факта и чувства, столкновение разностей, слова и дела, — такое пока еще читают…
На третий день своего пребывания в Женеве он отправился к Анри Равайолю; в прошлом канадский журналист, получил шальное наследство, купил маленький деревянный домик над озером, писал для себя натюрморты и пейзажи, сдавал две нижние комнаты близким знакомым и преподавал английский язык тем, кто намеревался работать в серьезном бизнесе; летом прилетала жена, Мари-Роз; это были месяцы счастья; перебираться сюда из Канады навсегда она не могла, потому что в тридцать семь лет стала профессором, одним из лучших хирургов-гинекологов Оттавы; здесь бы все пришлось начать сначала: конкуренция.
— Она рассказала мне в марте — вырвалась покататься на горных лыжах, — заметил Равайоль, заваривая Юджину кофе, — совершенно страшную историю. Кстати, это сюжет для фильма, только снимать его надо в трех странах: Канаде, Западной Германии и России; думаю, с первыми двумя у тебя трудностей не возникнет…
— С Россией тоже. Там у меня хороший друг — нигде так не считаются с авторитетом писателя — если, конечно, он писатель, — как в России. Это не пропаганда, Анри, не смейся.
— Ну их к черту, закрытая страна, скованные люди, бессловесная нация.