Межкультурные парадигмы в отечественной и европейской литературе. От Серебряного века до новейшего времени
Шрифт:
Бунину свойственно стремление поднять простое земное чувство до уровня, когда оно открывает душе тайны мироздания. В философском стихотворении «К прибрежью моря длинная аллея» (1900 г.) у лирической героини нет имени. У того, о чём хочет сказать автор, названия не бывает: это нечто «несбыточное», «мечты созданья». Мысленный взор поэта обращен к вечности, где мы есть существа, стоящие на какой-то одной, чётко очерченной ступени. Об этом говорит сам прибрежный пейзаж [96] .
96
Там на прибой идут ступени стройно // И львы лежат, как сфинксы, над горой; // Далеко в море важно и спокойно // Они глядят вечернею порой. // А на скамье меж ними одиноко // Сидит она… Нет имени для ней, // Но знаю я, что нежно и глубоко // Она с душой сроднилася моей. // Я ль не любил? Я ль не искал
Сверхчувствительность Ивана Алексеевича, безусловно, обострилась в свете социальных катастроф, потрясших Россию в начале ХХ века. Его лирика наполнилась новым грозным значением. «Любовь прекрасна» и «любовь обречена» <…> Эти понятия окончательно совместились и совпали, затаив в глубине каждого произведения (рассказа или стихотворения) личное горе Бунина-эмигранта, вынужденного покинуть Родину с новым, уродливым лицом революционных перемен. Бунин говорил жене Вере Николаевне, что «он не может жить в новом мире, что он принадлежит к старому миру, к миру Гончарова, Толстого, Москвы, Петербурга, что поэзия только там, а в новом мире он не улавливает её». То же настроение – в поэтическом признании: «Пыль Москвы на старой ленте шляпы / Я как символ свято берегу». Женская красота, счастье, слава – всё приобретает ощущение бренности и обречённости в стране, где и весна, по меткому выражению Бунина, какая-то окаянная. Поэту, влюблённому в прошлое, только и остается, что лелеять воспоминания. В стихотворении «Что впереди? Счастливый долгий путь…» (15.IX.22.) «счастливый путь» автор предрекает молодой лирической героине, но уже не себе [97] .
97
Что впереди? Счастливый долгий путь. // Куда-то вдаль спокойно устремляет // Она глаза, а молодая грудь // Легко и мерно дышит и чуть-чуть // Воротничок от шеи отделяет – // И чувствую я слабый аромат // Её волос, дыхания – и чую // Былых восторгов сладостный возврат… // Что там, вдали? Но я гляжу, тоскуя, // Уж не вперёд, нет, я гляжу назад. Там же. – Т. 2. – С. 175–176.
Если помнить, что красота, любовь, молодость, гармония всегда для Бунина оставались почти тождественными понятиями, а образы родной природы неизменно участвовали в любовном трепете сердец, то революция, уничтожившая духовную и материальную сущность Руси, потерявшей красоту людей, и физически отдалившая от писателя-эмигранта родную природу, должна была поглотить вдохновение Бунина-поэта.
В эмиграции Бунин почти не пишет стихов. Любовь к женщине из поэзии перешла в прозу, здесь успешно прижилась и дала блестящие плоды в виде цикла рассказов «Тёмные аллеи». И в бунинской прозе любовь опять же волнует трагическим звучанием, ещё более пронзительным и очевидным. Герои, опаленные страстью, гибнут. Правда, тут стоит сделать оговорку. Что считать у Бунина прозой, а что стихами – это ещё вопрос! Автор не разделял себя на поэта и прозаика, однозначно называл поэзией всё, что написал, утверждая: любой рассказ может изложить в стихотворной форме. И всё же мы не станем углубляться в тему жанров и остановимся на привычном понимании поэзии.
Итак, прозрачный источник поэтической любовной лиры в эмиграции у Бунина как будто бы иссяк. Зато обострилась ностальгия. Любовью к Родине пронизано всё созданное им за границей. Процитируем первые впечатления писателя, навсегда оставляющего Родину. «Тускнеют глаза, опускаются вялые руки, и вянет душа, душа, обращенная на восток. Ни во что не верим, ничего не ждём, ничего не хотим. Умерли. Боялись смерти дома и умерли смертью здесь. Вот мы смертью смерть поправшие. Думаем только о том, что теперь там… Интересуемся только тем, что приходит оттуда?» Немногочисленные стихи, написанные в эмиграции, пронизаны чувством одиночества, неприкаянности и тоски.
Если Блок в своё время воскликнул «О, Русь моя! Жена моя! До боли / Нам ясен долгий путь!» («На поле Куликовом») [98] , то Бунин мог бы сказать: «О, Русь, жена чужая!» И это был бы, увы, никем не услышанный крик боли, мольба о помощи и сочувствии… Сегодня масштабная фигура Ивана Алексеевича
98
Блок А.А. Избранное / А.А. Блок. – М.: ООО «Издательство Олимп»; ООО «Издательство АСТ», 2002. – С. 171.
1.4. Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус: Европа и Россия в 1920 году
Статьи, написанные Зинаидой Гиппиус и Дмитрием Мережковскими для варшавской газеты «Свобода» почти сто лет назад, звучат в наши дни как весьма современное, тревожное предупреждение. Мережковский учил читателей изыскивать онтологическую символику даже в таких бытовых деталях, как запах [99] .
Ночью 24 декабря 1919 г. супруги Мережковские бежали из советской России в возрожденную Польшу через Бобруйск, Минск и Вильно. Писатели давно сочувствовали полякам, Дмитрий Мережковский в своей лекции о творчестве Адама Мицкевича назвал их распятой нацией.
99
Так, в эссе «Предчувствия», опубликованном в газете «Свобода» 24 июля 1920 года, он писал: «Грядущий Хам узнается по дурному запаху. Это шутка. Нет, эстетика не шутка, а проникновение в сердце вещей. Некрасота, антиэстетика русской “социалистической революции” – зловещий знак. Жизнь прекрасна: все живое цветет и благоухает; только мертвое тлеет и смердит… Как благоухали наш Февраль и Март, солнечно-снежные, вьюжные, голубые, как бы неземные, горние. В эти первые дни или только часы, миги, какая красота в лицах человеческих. Где она сейчас? Вглядитесь в толпы октябрьские: на них лица нет. Да, не уродство лиц, а отсутствие лица, вот что в них всего ужаснее… Малые-малые, серые-серые, неразличные, неисчислимые, насекомоподобные. Не люди, а тли…». Цитаты из разных выпусков газеты «Свобода» приводятся по экземплярам, сохранившимся в библиотеке Ягелонского университета в Кракове.
Жизнь супругов Мережковских в Польше можно условно разделить на четыре периода. В течение двух месяцев, начиная с середины февраля 1920 года, они жили в гостинице «Краковская» в Варшаве. Весной, по любезному предложению опекавшего их молодого друга петербургских времен, художника и литератора Юзефа Чапского, Мережковские поехали на две недели отдохнуть в родовое имение графов Чапских Морды под Минском.
Третий период – Зинаида Гиппиус назовет его «новой варшавской фазой» – продлится до пятницы 31 июля 1920 года. Все это время Мережковские будут жить на улице Крулевской в доме 29 а – напротив Саксонского сада. В субботу 17 июля 1920 года выйдет первый номер созданной ими политической, литературной и общественной газеты «Свобода», девизом которой стали слова – «За Родину и свободу». На первой странице газеты «Свобода» объявлялось, что её ближайшими сотрудниками будут Б.В. Савинков, О.И. Родичев, Д.С. Мережковский, З.Н. Гиппиус, Д.В. Философов.
Вернувшись из Гданьска (в своих мемуарах Гиппиус упорно называет его Данцигом) в начале сентября 1920 года, Мережковские поселились в гостинице «Виктория», где провели ещё полтора месяца, покинув Варшаву 20 октября 1920 г. (12 октября 1920 г. между Польшей и советской Россией было подписано перемирие). Этот четвёртый период Зинаида Гиппиус характеризует как последний и самый несчастный, что объясняется отчуждением и растущей агрессивностью со стороны многолетнего близкого друга семьи Мережковских Дмитрия Философова, попавшего под обаяние Бориса Савинкова, ставшего фактическим издателем и руководителем газеты «Свобода» и сделавшего журналиста Александра Гзовского полноправным редактором газеты, все меньше считавшимся с мнением других сотрудников, о чем с огорчением и болью пишет в своих мемуарах Зинаида Гиппиус. Именно в это время – в августе – сентября 1920 года – Гзовский публикует на страницах «Свободы» вторую редакцию повести собственного сочинения «Палачи революции», уже печатавшейся в «Минском курьере». В 1921 году предприимчивый литератор выпустит ее третьим изданием – отдельной книгой на польском языке под интригующим заглавием «В государстве красных людоедов. Повесть из жизни большевистской России».
Приехав в Варшаву, супруги Мережковские довольно быстро разочаровались в своем близком друге Борисе Савинкове, не выдержавшем испытания конкретной организаторской деятельностью на благо России, как её понимали З. Гиппиус и Д. Мережковский. К осени 1920 года и уже было трудно поверить, что еще несколько месяцев назад в очерке «Иосиф Пилсудский» Дмитрий Мережковский писал о нем: «Я назвал Бориса Савинкова как единственного сейчас русского человека в Европе, способного что-нибудь сделать для «третьей» России. Мне трудно было говорить о Савинкове: он мой друг многолетний, человек слишком мне близкий».
Конец ознакомительного фрагмента.