Мга
Шрифт:
– Иди в жопу, – ответил мягко, но подчёркнуто медленно и по слогам.
И сразу посмотрел ему в глаза. Спокойно так, размеренно. По-деловому. Краем глаза заценил кулак, нацеленный в лицо. Попытался незаметно поднять руку на перехват.
И тут все замедлилось, как в тягучей съёмке. Время и пространство стали вязкими, и они с рыжим вдруг забарахтались в самом эпицентре этого липкого приторного варенья.
– Тля небесная и земная! – крикнул кто-то, кого он не видел за спиной рыжего пидора. – Эрик! Он чернеет, мать его! Он…. Ох ты ж! О-ууу…
Подворотню наполнил уже не крик, а какой-то животный вой, преисполненный первобытного
Сразу двое или трое крикнули одновременно:
– Эрик, съёживаемся!
– Чего застыл, твою ж мать!
– Беги!
Сквозь ватную липкость, упавшую вдруг и сразу, он скорее почувствовал, чем услышал топот убегающих ног. Это вовсе не зашибись. Кажется, там кто-то брякнулся, запутавшись в собственных ногах, выругался, опять раздался какой-то шлепок и снова топот. Они все убегали и убегали – медленно, торжественно, все ещё не продвинувшись даже до ближайшего поворота, а кулак рыжего все ближе и ближе, но тоже как-то неестественно плавно двигался к его лицу, и, несмотря на это странное замедление, он всё видел, но ничего не мог поделать. А потом кулак коснулся его губ, но он совершенно не почувствовал прикосновения. Просто увидел, что кулак рыжего пидора, у которого глаза все больше наливались отчаянным недоумением, коснулся его рта.
Он почувствовал, что внизу живота нарастает напряжение. Омерзительно. Захотелось скорчиться от невыносимого презрения к себе. Но всё вдруг пропало. Тогда он…
***
… вскочил на постели, сбитой в давящие комки, и схватился одной рукой за бешено колотящееся о грудную клетку сердце, другая ладонь привычно скользнула ниже живота. Постель была мокрая, трусы липкие. Они перекрутились на бёдрах тугими узлами, острой влажностью врезались в тело. Стояла глубокая ночь. Кит торопливо скатился с кровати, стараясь не задеть мокрое пятно. Стукнулся плечом о край деревянного каркаса, очевидно, попал на какой-то нерв, потому что дёрнуло всё тело, словно через него прошёл ток. Но, благодаря этому, он немного пришёл в себя, словно с нервным разрядом вывалился в реальность. Чёрт побери, что это?
Сквозняк из приоткрытой форточки пузырил лёгкие занавески. Сквозь окно и трепещущий тюль кругло усмехалась полная луна. Ночь стояла яркая и звёздная. Никита лежал на полу абсолютно голый. Смотрел в окно на эту космическую темноту.
Только что он был кем-то другим. И ещё чётко знал, что это не сон. Тот, другой, Он, ещё глухо ворочался в Никите, пытаясь удержаться, хватался за края размытого сознания.
И в эту минуту, когда Кит балансировал на какой-то грани, прежде, чем свалиться в полный вывих мозга, будто что-то позвало его по ту, уличную, сторону ночи. Половица у окна привычно скрипнула. Через сваленные на подоконнике старые диски и уже ненужные пыльные школьные тетради просвечивался единственный тусклый фонарь во дворе. Над ним с неопровержимой победоносностью сиял яркий лунный диск. Огромный. А под этим торжествующим диском танцевала одинокая тонкая фигурка.
Девочка с обручем. Одна в ночи. Она выгибалась как лоза, тянула носки, кружилась, тянулась вверх и сжималась к земле. Обруч то сковывал её блестящей границей, то отпускал на волю. Разрывая невидимое пространство, девочка вырывалась из его плена. На секунду становилась абсолютно лёгкой и свободной, чтобы опять ограничить себя. Она заключала в своём танце единственно возможное вечное движение: через прорыв, преодоление, заключение себя в рамки и выход за них.
Киту
– Что ты делаешь ночью во дворе? – сам себе под нос пробормотал он, хотя ответ был дик, но очевиден. Киту вдруг невыносимо захотелось рвануться к ней, остановить это добровольное заключение в плен обруча, вжаться в это гибкое тело. Одновременно захотелось стать тем, кто освободит её, и тем, кто пленит её по новой. Но он, нелепо вдавив лоб в немытое окно с потёками прошедших и уже забытых дождей, смотрел на девочку и обруч, беспомощно ненавидел себя за то, что тело опять напрягалось самым банальным образом.
Невесомая тонкая фигурка под тусклым фонарём и животное вожделение настолько резко соприкоснулись друг с другом, что сознание не выдержало этого напряжения и тут же разверзлось кровоточащей рваной раной. Никита, хлюпнув пару раз горлом, вдруг зарыдал, зажимая рот сразу двумя руками, чтобы голос не прорвался в эту бессловесную странную ночь. В её тишине таилось что-то преступное, но не человеческой морали, а выход за рамки раз и навсегда установленного высшего порядка.
Никита с силой вдавливал обратно в себя рвущиеся наружу вывороченные всхлипы двумя ладонями, и сквозь пальцы тонко и жалобно, как щенячий скулёж, выводилось: «Аллочка, Аллочка», безнадёжно настолько, насколько могут быть безнадёжными любые человеческие горести.
Потому что Кит понял откуда-то, словно знал это всегда, что девочку с обручем зовут Аллочка, и что её нет в живых. И ещё он знал, что они с ней связаны чем-то по ту сторону жизни, и то, что видит её вот такую, тонкую, звенящую и стремительную, это неправда.
Очнулся, почувствовав, как в форточку сочится розовый рассветный воздух. Начинался новый день, не оставив ничего от прошедшей ночи. Во дворе не было никакого старого фонаря. Собственно, его там никогда не было. Беспомощно в неумолимо надвигающемся дне умирали лампочки над подъездными козырьками.
– Иди завтракать, – мамин равнодушный голос и запах сырников. Никита достал из шкафа чистые шорты и футболку. Тело ныло, резкой болью постреливало при резких движениях внизу живота, резь заваливалась почему-то куда-то вправо.
Посмотрел в зеркало, пытаясь придать выражению на лице вид «уменявсенормально, ничегонеслучилось», и пошёл есть неминуемые сырники.
***
– Правда, ничего не случилось? – Рай настраивал аппаратуру. Он сидел на корточках спиной к входу, но почувствовал появление Никиты. Утреннее кафе было пустынным. Совсем недавно разошлись полуночные посетители, часа через три придёт дневная смена. Это как раз их время – между ночью и днём. Такое вот густое межвременье, в которое им удалось втиснуться, благодаря тому, что хозяин кафе числился другом старшего брата Рая.
В их распоряжение он великодушно предоставил обычный набор музыкантов – две гитары и синтезатор. В углу стояла прикрытая серым огромным чехлом ударная установка, но им не разрешалось её трогать. Это не огорчало, так как всё равно барабанщика они ещё не нашли.
Никита буркнул в спину Рая что-то неопределённое. Друг оглянулся и увидел оплывшую губу:
– Ого!
– Рыжий Эрик, – нехотя признался Званцев. – Они все тусовались там.
– Почему ты? – совершенно искренне удивился Рай.