Мга
Шрифт:
Так он, возвращаясь из монастыря, познакомился с Аристархом Васильевичем.
На крошащихся ступенях, ведущих к наглухо заколоченной подъездной двери, сидел старичок. Гай подумал сразу, что это какой-то бомж, уж больно ветхим персонаж сей ему первоначально показался, но сразу отмёл эту мысль. Просто потому, что старичок был на редкость уютный и домовитый. Он пил чай. На фоне обвалившейся штукатурки, в заброшенном дворе-колодце, где со всех сторон молча и укоряюще взирали мёртвыми темными проёмами окна с выбитыми стёклами, где из угловой арки доносился стойкий запах мочи
Он наливал его из аккуратного блестящего термоса в белую большую кружку с красными горохами. Затем деловито подносил её ко рту, спрятанному между бородой и усами (усы и борода были белыми, пушистыми и даже чуть кудрявыми, что придавало старичку вид даже где-то залихватский), вкусно делал глоток, отдувался с удовольствием и нежно щурился в кусочек неба, видимый в высокой глубине проёма крыш.
Гай даже несколько раз моргнул, пытаясь убедиться, что эта картина странного чаепития действительно развернулась у него перед глазами, а вовсе не галлюцинация, вызванная вынужденным долгим одиночеством и дефицитом человеческого общения. Но старичок не исчез. Более того, он махнул рукой Гаю, гостеприимно предлагая присоединиться к нему.
При этом вид у старичка стал такой, как будто он приглашает в старательно ухоженную беседку где-нибудь посреди цветущего сада. В пышной усадьбе. Или, на худой конец, на дачном участке. Гай оглянулся, убеждаясь, что неожиданный чаёвник сигнализирует именно ему.
Он направился к старичку, думая, что величают его неожиданного встречного, не иначе как Пафнутий или Афанасий. Очень уж был похож пушистоголовый и белобородый мужичок на Пафнутия. Или на Дормидонта. Нет, пожалуй, Дормидонт – это слишком. Афанасий – вот это в самый раз.
– Здравствуйте, – чинно склонил голову Гай, рассматривая крошку бетона под ногами. Сквозь обломки крыльца тянулись вверх жухлые травинки. – Вы не боитесь, что крыльцо вот-вот обрушится совсем?
Старичок мелко-мелко задребезжал рассыпчатым смехом. Словно ронял упругие смешинки на землю, и они звонко отскакивали от рассыпающейся поверхности.
– Боюсь, а то как же! Боюсь я, – сквозь эти радостные россыпи смеха неожиданно молодым и даже каким-то бархатным басом ответил странный незнакомец. – А что делать, молодой человек? Что делать-то?
«Молодой человек» немного растерялся от вопроса, поставленного ребром, так растерялся, что даже присел рядом со старичком на ступеньку. Тот, недолго думая, откуда-то из-за спины достал ещё одну залихватскую яркую чашку уже, наоборот, красную в белый горох, налил в неё чай из термоса и протянул Гаю. Из чашки повеяло ароматом мяты и каких-то ещё пряных, но незнакомых травок.
Гай смутился ещё больше, неловко взял чашку одной рукой, потому что во второй у него так и болтался целлофан с вечерним творожным пирогом. Он, поставив горячую чашку около себя прямо на ступени, протянул старичку пакет:
– Вот… Угощайтесь. Творожный. С яблоками. Из монастыря.
Старичок неожиданно и внезапно расчувствовался. Он нежно взял пакет пухлой рукой, и Гай готов был поклясться, что в глазах у него в этот момент блеснули слезы.
– Из монастыря…
Растроганно произнёс… Афанасий? Дормидонт?
– Я – Аристарх Васильевич, – почему-то с досадой сказал старичок. Будто прочитал его мысли. Или счёл невежливым съесть ужин Гая, не представившись. Второе было наиболее вероятным.
– Гаевский, – ответил Гай, отламывая кусок от мягкого, рассыпчатого пирога.
– А звать тебя как? – продолжал допытываться дотошный Аристарх Васильевич.
– Друзья зовут Гай, – ответит тот уклончиво.
Старичок посмотрел на него внимательно:
– Ну, Гай, так Гай. Тоже имя неплохое. Величественное. Будто Гай Юлий Цезарь.
Парень молча кивнул, потому что именно Юлием его и сподобились родители назвать при рождении. Пока друг детства Кит не придумал называть Гаем, жизнь мальчика с именем Юлий была невыносимо тяжела.
Гай отхлебнул пряный травяной чай, который уже успел немного остыть (он не любил сильно горячее), и почему-то ему тут же захотелось говорить в странной, несвойственной ему манере.
– Вы в этом доме проживаете? – спросил он Аристарха Васильевича и кивнул в сторону серой, облупленной стены. Слово «проживаете» показалось ему напыщенным и вычурным, но если уж несёт, так несёт…
– Да уж, проживаю, – вздохнул и старичок. – Давно уже проживаю.
– Так ведь, насколько я понимаю, жильцов расселили? Вы не поехали в новую квартиру? Здесь, честно говоря, немного жутковато.
– Привык, – пожал плечами Аристарх Васильевич. – Не смогу жить в другом месте. В моем возрасте переезжать куда-то – это как цветок пересадить. Очень даже запросто можно корни повредить. У старого человека корни глубоко в место уходят. И тогда – всё.... Раз-два, и готово.
– Что готово? – не понял Гай.
– Сгину я на новом месте. А здесь, в родных стенах, глядишь, и поживу ещё немного. Знаешь, Гай, в моем возрасте каждый лишний день воспринимается как подарок от Бога. Вот каждый-каждый. Даже самый холодный, самый дождливый. И когда поясницу с утра ломить, и когда слабость такая, что с кровати утром встать не можешь. А вот лежишь, в окно смотришь, а там – листик к окну прилип. Дрожит, бедненький, и такой красивый – с прожилочками, словно крылышко птички неведомой.
Гай, конечно же, читал О, Генри. Он с подозрением посмотрел на старичка, пересказывающего знакомый рассказ, но тот продолжал совершенно бесхитростно:
– Ради этого листика и живёшь. Только чтобы ещё хоть минуточку на него посмотреть. Ну, ты ещё этого не поймёшь… Верно, ведь? Ладно, юноша, не буду тебя терзать стариковским ворчанием. У тебя, судя по всему, и без меня проблем достаточно.
Гай, соскучившийся по человеческому простому участию, почувствовал, что от слов старика к горлу подходит ком. Ему очень захотелось рассказать о том, что случилось с ним за эти невыносимо долгие дни. О том, как он вынужден был бежать из родного города, что единственный друг пропал, очевидно, увязнув в его, Гаях, очень плохих делах, о том, что ему страшно и неуютно жить в заброшенном доме, где по вечерам не рекомендовалось даже включать свет…