Мгновение — вечность
Шрифт:
— Что самолет? — спрашивал генерал, переводя быстрый взгляд с летчика вновь на стоянку, где несколько минут назад решалась судьба вылета и где теперь «ЯК», прохваченный ливнем железа, получал первую помощь.
Озабоченность, с какой задавался вопрос, была повышенной и для самого Хрюкина, пожалуй, неожиданной: дело, разумеется, не в «ЯКе». Генералу тоже надо было прийти в себя.
— Плотный удар, близкий взрыв, — качал головой Тимофей Тимофеевич, удивляясь порознь и редкостной силе атаки, и неказистой фигурке стоявшего перед ним лейтенанта. В одно целое они как-то не связывались. —
— Много пробоин, хвост издырявлен, — удрученно признавал Павел факт, для летчика весьма прискорбный.
— Дистанция огня?
Техническая служба ставила диагноз «ЯКу», генерал зондировал летчика.
— Предельная. — Лицо лейтенанта горело румянцем; разговор с командармом складывался не так, как об этом ему мечталось: в нем не было общего для них обоих прошлого. Одно настоящее, данный момент. Все заслонял собою поврежденный «ЯК».
Генерал терпеливо ждал точного, цифрового ответа.
— Кто ее мерил, дистанцию, — к таким объяснениям Павел не был готов и говорил коротко. — Все на глаз. Метров... шестьдесят, я думаю.
— Ой ли, — усомнился Хрюкин. — А если сорок?
— Зато наверняка. — Довод летчика был продуман и тверд.
— Чур, смерти не искать! Смерть сама нас ищет.
— Риск, конечно, есть. Согласен. Такая блямба, — Павел показал кулак, — звезданула в радиатор. Все соты порвала. Механик сказал: «Прощальный поцелуй от флагмана...» А куда денешься? Пришлось садиться.
— Хорошо сели, между прочим. Из пекла, с поврежденным мотором, а хорошо. Приятно было смотреть. Профиль, касание, все — как надо. — Именно этот штрих дорисовал ему летчика, уверил в неслучайном исходе схватки. — Сильный бой! Такой состав, такое прикрытие, на одном зевке в дамки не проскочишь, верно? — Тимофей Тимофеевич вслух выкладывал свои соображения. — Нужна мысль, нужен характер... Если коротко: яростно дрались, товарищ лейтенант. Яростно. Из себя не сказать чтобы удалой, щупленький, а поди-ка, двоих... Год рождения?..
— Двадцать второй.
— Начали сержантом?
— Да. Под Харьковом.
— Двадцать один стукнуло?
— Нет еще... Стухнет. Как раз через четыре дня.
— Домашние... — в таких случаях Хрюкин темы дома касался осторожно, но что-то ему подсказывало: лейтенант вспомнит о матери. И хорошо вспомнит. — Домашние... поздравят, наверное?
— Прошлый год, на двадцатилетие, мама сама приехала. Я и не ждал. С Урала... Да с шаньгами!
— С шаньгами!.. Видите, какая у вас мама, — сказал Тимофей Тимофеевич, как будто летчик усомнился в своей маме. — Кто командир БАО?
— Майор Пушкин.
— Несем потери, жаль, очень жаль, сплошь молодые товарищи, ваши ровесники... Двадцать один год — дата. «Очко»!.. А почему потери? Немец в небе притих, а мы, надо признать, самоуспокоились. Частично. Такие факты налицо. Свободный поиск, прошел по фронту, туда-сюда и — дома. Как будто дело сделал. А враг еще силен.
— Показал сталинградский клык, — сказал Павел.
— Сталинградский, — с чувством подтвердил генерал; точное слово, дышавшее боем, пришло к нему вместе с безвестным лейтенантом из глубин, из самых недр его армии, и было
— Знаете, с кем схлестнулись? — понизив голос, Хрюкин придвинулся к летчику. — С Брэндле. — И выждал, всматриваясь, какое впечатление произведет это имя. — С Куртом Брэндле, ихним асом, — пояснил генерал. — Он еще в Сталинграде похвалялся снять Баранова... — Летчик сосредоточенно молчал. — Фигура, — произнес Тимофей Тимофеевич весьма назидательно. — А вы показали, на что способен наш истребитель, если он внутренне отмобилизован и не преклоняется перед величинами.
— Таганрог допек...
— Знали Горова?
— Видел. Все разыгралось на моих глазах.
— Лейтенант Гранищев? Я как-то сразу не связал... Так это вы, товарищ лейтенант, образумили троицу заблудившихся и привели в Ростов?
— Только троицу...
— Знали Бахареву? Павел склонил голову.
Одно раннее страдание способно так иссушить, обесцветить молодые глаза.
— Как объясняете поведение Горова?
— Лидер проявил к нему несправедливость...
Тимофей Тимофеевич слушал.
«Все отдал, — думал он о вчерашнем сержанте. — Воспитанник армии. Еще говорят: «Воспитанник Хрюкина». Что в нем моего, если холодно рассудить? Сам себя сделал. Вот в жизни мы поклоняемся одним образцам, на одних образцах вырастаем... И сто полков таких парней мы подняли. Выставили и положили... цвет молодежи. «Es geht alles foruber», напел ему переводчик, потолкавшись («для разговорной практики») среди пленных. «Все проходит, — поют пленные немцы. — Все проходит, мы два года в России и уже ничего не можем понять...»
А нам день ото дня все лучше служит сталинградская победа, требуя смелого поиска, нового опыта...»
— Важничал лидер, нос задирал, — говорил Гранищев. — Выставлял себя чересчур знающим.
«Инерция, чванство, желание пользоваться старым багажом, — вот что мешает, тянет назад, — думал Хрюкин. — Все отдал лейтенант... Тем и побеждаем — умением все отдать. К ордену Александра Невского, к званию «капитан».
— Помыкал «ЯКами», все равно как мелкий хозяйчик, я же видел... А Горов перед ним преклонялся.
— Творить себе кумиров свойственно женщинам. Это им присуще.
— Да, — Павел сжал непослушный рот... — За что они платятся жизнью.
— Человек ни перед кем не должен преклоняться, — сказал Хрюкин. — Человек — это то, чем он может стать. А чтобы стать чем-то, он ни перед кем не должен преклоняться. Брать за образец, да, но не преклоняться... Простая истина, пока через сердце не пройдет, мы ее упускаем... Обломаем сталинградский клык, приеду в гости. Вместе с Амет-ханом. Он сегодня показал себя на все сто... даже на двести!.. Как раз на день рождения. Адъютант!