Мхитар Спарапет
Шрифт:
Мовсес вошел внутрь и бережно опустил тело любимой на холодный пол.
Подняв надмогильную плиту, он увидел белеющие останки.
— Прости, святая Елена, — шепнул Мовсес, — она ведь тоже жертва веры праведной, будь милосердна к ней!..
От Арусяк пахло мокрым хлебом. Мовсес нашел у нее под платьем размокший лаваш. Он заботливо прикрыл грудь Арусяк, обвязал шалью ее лицо, опустил тело на останки святой и накрыл могилу каменной плитой.
До наступления темноты оставался Мовсес на могиле любимой. Слез уже не было. Лишь изредка он опускал голову на холодный камень и беззвучно вздрагивал.
В этой заброшенной часовне навсегда
Мовсес с трудом вышел из часовни и стал карабкаться на вершину скалы. Полз, а сам все оборачивался. Но мрак поглотил часовню. Только река, словно мать, потерявшая ребенка, надрывалась ревом внизу.
Мовсес поднялся на ближайшее дерево, глянул в сторону Арагаца… Вначале ему показалось, что по склону горы спускается черная туча, но присмотревшись, он понял — это войска.
«Турок, — решил он про себя и, обернувшись, глянул туда, где среди садов мирно раскинулся Ереван. — Бедные люди! Вы еще не знаете, какой вишап ползет к вашим очагам, к колыбелям ваших детей…»
Мовсес спустился с дерева и побежал в сторону Еревана.
Карчик Ованес возвращался из красильни взбешенный. Целую неделю он не работал, не открывал мастерской. Весть о вступлении турок в Армению перевернула все вверх дном. Хотя враг был еще далеко и иным людям пока не верилось, будто война и правда началась и османы уже топчут землю армян, Ереван, тем не менее, был в тревоге. В тревоге пребывал и Карчик Ованес. Он ссорился с паронтэром Хундибекяном и другими ереванцами, все требовал:
— Пока не поздно, давайте захватим крепость, изгоним Мирали хана, чтобы не сидел больше у нас на груди и не выщипывал наши бороды!
Но беднягу не слушали.
«Мирали будет сражаться против турок, — убеждали его. — Шах и католикос идут к нам с войском. Почему не воспользоваться этим?»
Красильщик возмущался, кричал, но тщетно. Ереванские вельможи не хотели его слушать.
…Карчик Ованес возвращался из красильни. В этот день он пошел туда, чтобы припрятать оставшиеся товары, достать из тайника давно схороненное оружие и раздать его доверенным людям. И вот он возвращается: встревоженный, злой. Не замечает встречных сограждан, не отвечает на приветствия.
Уже у дома Карчик Ованес обернулся к следовавшим за ним помощникам и ученикам.
— А хорошо ли вы заперли двери? — спросил он из-под ощетиненных длинных усов.
— Сделали все, как ты велел, — покорно ответил старший помощник.
— Кого поставили сторожить?
— Саркиса.
— Не уснул бы. Сказали ему, чтобы не уснул? А?
— Сказали, варпет. Не уснет.
— Он вооружен?
— Да.
— Собак стало много… Хитрый персиянин! Обманывает он, этот хан — козье копыто. Я его…
Красильщик помолчал, потом тихо, чтобы не услыхали прохожие, попросил:
— Пойди принеси мне на абаси [57] той травки. Душа требует. Да смотри, чтобы сухая была. Мокрая не курится.
Старший помощник повернул в узкую улочку. Карчик Ованес вместе с другими дошел до своего дома.
Краска на воротах поблекла. «Надо бы обновить», — подумал Карчик Ованес, но, вспомнив о турках, сердито постучал в ворота молоточком. В злобе ему показалось, что опаздывают открыть. Он уже готовился дать слуге оплеуху, но тут отворилась калитка, и Ованес увидел перед собою старшую дочь. Она поклонилась. Гнев отца улегся.
57
Абаси —
— Где слуга, умер, что ли? — буркнул он.
— Пошел в церковь, — ответила девочка, которой на вид было едва лет тринадцать.
Отец обнял ее, посмотрел с грустью в лучистые, доверчивые глаза, поцеловал золотоволосую головку и сказал:
— Больше никогда не выходи открывать двери, дочка. В городе полно разного сброда… Ты уже большая.
Дом Карчик Ованеса высился на скале Дзорагюха, неподалеку от церкви святого Саркиса. Стоял он в большом саду, огороженном стеной в два человеческих роста. От ворот до другого конца тянулась аллея тутовых деревьев, а под ними кусты агулисских и астапатских роз с фиолетовыми побегами и не раскрывшимися еще бутонами. Виноградные лозы уже зеленели нежной листвой. Вдыхали весеннюю свежесть тополя, верхушки которых покачивались, словно одурманенные ароматом соседних пшатовых деревьев.
Красильщик остановился у колодца. Один из учеников достал воды. Карчик разделся до пояса и стал умываться. Возле этого старого колодца из поколения в поколение так вот умывались все его предки.
В семье живет легенда, что некогда побывал в этом доме гостем армянский князь Апират, и прадед Карчика посоветовал князю вывести из Раздана канал до Еревана и озеленить голый город.
Ованес поднялся на широкий застекленный балкон. Разноцветные стекла светились всеми цветами радуги. На устланном коврами полу резвились трое его сыновей: девяти, семи и пяти лет. Увидя отца, ребятишки затихли. Отец достал из кармана изюм, горкой насыпал его перед ними на ковре и, усевшись на тахте, попросил открыть створку балконного окна. Грохот Раздана ворвался в дом. Вдали зеленели самбек-далминские сады.
Принесли ужин. Пришла жена. В богатом наряде, с украшениями из золота на груди и на руках, с жемчужным аграфом в головном уборе, она была очень хороша. Налила мужу вина. Дочка принесла жареный сибех [58] .
— Садитесь поближе, — пригласил Ованес подмастерьев. — Выпьем по чарке.
Подмастерья сели, но чуть подальше от хозяина. Ученики ели в кухне. Ованес принялся уплетать за обе щеки. Уши у него ходили ходуном, с кончиков усов капало золотистое вино. Временами он протягивал руку к кувшинчику с мацуном, приправленным толченым чесноком, и пил. Медленно, с удовольствием. А краем глаза все смотрел на дочку, что стояла неподалеку от матери, готовая каждый миг прислужить отцу.
58
Сибех — овсяный корень.
В дни рождественских праздников паронтэр Ованес Хундибекян намекнул ему, что не прочь породниться — обручить его дочь со своим сыном. «Ну что ж, — думал красильщик, — парень он ничего, уже дело свое имеет. Купец хоть куда, знает, как деньги заработать. Росточком, правда, маловат и черен больно. Оно, может, и грешно выдавать за него такую нежную, ясную, как свет божий, дочку?.. Но делать нечего, придется сказать „да“. Времена вон какие, того и гляди нагрянут турки…»
Думы озабоченного отца прервал тревожный крик с улицы: