Мидлмарч

Элиот Джордж

— Тертий очень сердится и раздражается, стоит мне сказать хоть слово, возразила Розамонда, вообразив, что муж пожаловался на нее Доротее. — Он напрасно удивляется, что в разговорах с ним я стараюсь не затрагивать неприятные темы.

— Он себя винит, что с вами не поговорил, — сказала Доротея. — О вас же сказал только, что деятельность, огорчающая вас, и ему не может доставить радости, что брак наложил на него обязательство во всем сообразовываться с вашим желанием. Он потому и отказался от моей просьбы продолжить работу в больнице, занимая там прежнюю должность, что это принудило бы его остаться в Мидлмарче, а он не хочет делать ничего такого,

что вас бы огорчило. Со мной он был так откровенен, потому что знал, сколько испытаний выпало на мою долю из-за болезни мужа, воспрепятствовавшей его планам и глубоко удручавшей его. Ваш муж знает, что мне ведомо, как тяжко жить, терзаясь постоянным опасением причинить боль близкому существу.

Доротея сделала небольшую паузу, заметив, что личико Розамонды слегка просветлело. Но ответа не последовало, и Доротея продолжала; ее голос с каждым словом звучал все более взволнованно и робко.

— Брак — это нечто совсем особое. Есть даже что-то устрашающее в близости, которую он приносит. Даже если мы любим кого-то сильнее, чем… того, с кем мы связаны браком, это чувство бесплодно. — Бедная Доротея так разволновалась, что едва успела спохватиться и неловко поправилась: — Я имею в виду, брак лишает нас возможности найти или дать счастье в любви такого рода. Я знаю, она может быть огромна, но она… убивает брак… брак мертв, а остальное исчезает без следа. И тогда муж, если любит жену, верит ей, а жена не только не пришла ему на помощь, но стала проклятием его жизни…

Ее голос звучал еле слышно: Доротея ужаснулась, не слишком ли много она на себя взяла, не выступает ли она в роли обличающей порок добродетели? Она была слишком взволнована, чтобы заметить волнение Розамонды. Горя желанием не упрекнуть, а высказать сочувствие, она положила свои руки на ручки Розамонды и торопливо произнесла:

— Я знаю, знаю, чувство это может быть огромно… сами о том не ведая, мы поддаемся ему, и так тяжко… просто смерти подобно с ним расстаться… а ведь мы слабы… я так слаба…

Собственное горе, помогавшее ей спасти от горя другую женщину, захлестнуло Доротею, подавило ее. Речь ее оборвалась, ее прервали не слезы, — что-то вдруг ей помешало, она почувствовала, что не может продолжать. Бледное лицо ее стало мертвенно-бледным, губы дрожали, она испуганно сжимала руки Розамонды в своих.

Низвергнувшийся на нее могучий ток чужого чувства подхватил Розамонду, увлек за собой, и все вокруг казалось новым, страшным, непонятным. Она не знала, что сказать, но невольно приложила губы ко лбу Доротеи, оказавшемуся очень близко от них, и обе женщины на несколько мгновений судорожно прильнули друг к другу, словно жертвы кораблекрушения.

— Вы заблуждаетесь, — с волнением шепнула Розамонда, повинуясь неизъяснимому стремлению освободиться от чего-то, что угнетало ее так невыносимо, словно она была повинна в убийстве.

Женщины отстранились друг от друга, их взгляды встретились.

— Когда вы вошли сюда вчера, все было совсем не так, как вы подумали, чуть слышным голосом добавила она.

Доротея удивленно слушала, предполагая, что Розамонда хочет перед ней оправдаться.

— Он рассказал мне, как он любит другую женщину, чтобы мне стало ясно, что меня он не полюбит никогда, — торопливо объясняла Розамонда. — А теперь он, должно быть, возненавидит меня, потому что вы вчера о нем не то подумали. Он говорит: вы будете из-за меня дурного мнения о нем, сочтете его лицемером. Но если так случится, то не из-за меня. Он никогда не любил меня, я знаю, я мало значила

в его глазах. Он сказал вчера, что кроме вас для него не существует женщин, так что виновата во всем только я. Он сказал, что никогда теперь не сможет с вами объясниться из-за меня. Он сказал, что он навек погиб в ваших глазах. Но теперь я вам все рассказала, и он уже не может меня ни в чем упрекнуть.

Откровенность Розамонды была вызвана воздействием неведомых ей прежде побуждений. Свою исповедь она начала, покоренная волнением Доротеи, а потом ей стало казаться, что она отражает упреки Уилла, которые, словно кровоточащие раны, терзали ее до сих пор.

Потрясение, которое вызвали эти слова в Доротее, даже трудно назвать радостью. В полном смятении чувств она продолжала ощущать боль от перенесенных ночью и утром страданий и лишь предугадывала, что и радость ждет впереди. Зато сочувствие, ничем не сдерживаемое сочувствие, она испытала тотчас же. Ей уже не приходилось насильственно внушать себе участие к Розамонде, и она с жаром отозвалась на ее последние слова:

— Да, он ни в чем теперь не может вас упрекнуть.

Сердце этой великодушной женщины, склонной слишком высоко ценить добрые побуждения других, преисполнилось благодарности Розамонде, исцелившей ее от страданий, и она не задумалась о том, что самоотверженность миссис Лидгейт была лишь откликом на ее собственный порыв.

Они немного помолчали, затем Доротея спросила:

— Вы не сердитесь, что я пришла сегодня?

— Нет, вы были так добры ко мне, — сказала Розамонда. — Я не ожидала, что вы будете так добры. Я была очень несчастна. Я и сейчас не чувствую себя счастливой. Все так печально.

— Придут и лучшие дни. Вашему мужу воздадут должное. А пока ему нужна ваша поддержка. Он горячо вас любит. Самой тяжкой потерей было бы утратить его любовь… а вы ее не утратили, — сказала Доротея.

Она гнала от себя радостную мысль, которая властно теснила все другие и мешала ей заполучить какое-нибудь доказательство того, что Розамонда вновь готова потянуться сердцем к мужу.

— Значит, Тертий меня ни в чем не винит? — спросила Розамонда, уразумев наконец, что Лидгейт, вероятно, что-то рассказал миссис Кейсобон, право же, удивительнейшей из женщин. В ее вопросе был, возможно, слабый отзвук ревности. Улыбка заиграла на лице Доротеи, ответившей:

— Конечно, нет! Как могло вам это прийти в голову? — Но тут дверь отворилась, и вошел Лидгейт.

— Я возвратился, повинуясь врачебному долгу, — сказал он. — Куда бы я ни шел, мне не давали покоя ваши бледные лица. Миссис Кейсобон выглядела ничуть не менее больной, чем ты, Рози. И я подумал, что только нерадивый врач мог оставить вас обеих без помощи. От Коулмена я поспешил домой. Вы ведь пришли пешком, миссис Кейсобон? Небо что-то нахмурилось, я полагаю, будет дождь. Вы разрешите послать за вашей каретой?

— О нет! Я превосходно себя чувствую. Я непременно пойду пешком, поднимаясь, с оживлением проговорила Доротея. — Мы тут заболтались с миссис Лидгейт, мне пора идти. Меня всегда осуждали за то, что я не знаю меры, разговорившись.

Она протянула Розамонде руку, и они попрощались, сердечно и тихо, без поцелуев и тому подобных изъявлений нежных чувств. Чувства, только что пережитые этими женщинами, были слишком серьезны для того, чтобы поверхностно их изъявлять.

Лидгейт проводил Доротею до дверей, и она ни словом не упомянула о Розамонде, зато рассказала, с какой радостью мистер Фербратер и все остальные убедились в его полной невиновности.