Миф «Ледокола»: Накануне войны
Шрифт:
Не мог смягчить позицию Майского и Ллойд Джордж, часто видевшийся с Черчиллем. До этого стареющий Ллойд Джордж предупреждал Майского, чтобы тот не обращал внимания на слезы на глазах Черчилля, обещающего вести войну до конца. Ллойд Джордж считал, что эмоции у Черчилля очень переменчивы. И если обстоятельства изменятся и ему понадобится вести другой курс, он будет так же обильно плакать. Теперь Ллойд Джордж доверительно сообщил Майскому, что недавно он встретил Черчилля в подавленном и беспокойном состоянии. Ему сказали, что Черчилль «живет в уверенности германской атаки на Украину и ждет, что тогда СССР, как «спелый плод», сам упадет в корзину Англии». И снова Майский прикрылся тем, что он подчеркнул в сообщении своему руководству предположение о надвигающейся войне; тем не менее, он не забыл отметить, что на опасность указывал не кто иной, как сам Ллойд Джордж. К таким методам Майскому приходилось прибегать, чтобы, направляя сообщения в духе, близком настроениям Сталина, в то же время передавать «еретическую»
В начале мая скептически настроенный Прюц, посланник Швеции в Лондоне, задал Черчиллю вопрос о том, каким образом Англия собирается победить в войне. Черчилль в ответ рассказал красивую притчу:
«Были две лягушки — оптимистка и пессимистка. Однажды вечером они скакали по лужайке и услышали чудный запах молока из соседней молочной. Лягушки соблазнились и прыгнули в открытое окно молочной. Рассчитали они неудачно и плюхнулись прямо в большую банку с молоком. Что было делать? Лягушка-пессимистка поглядела кругом, увидела, что стенки банки высоки и отвесны, что взобраться по ним вверх невозможно, и пришла в отчаяние. Она перевернулась на спинку, сложила лапки и пошла ко дну. Лягушка-оптимистка не захотела погибать так бесславно. Она тоже видела высокие и крутые стенки сосуда, но решила барахтаться. В течение целой ночи она плавала, двигалась, била лапками по молоку, вообще проявляла всяческую активность. И что же? Сама не подозревая того, лягушка-оптимистка к утру сбила из молока большой кусок масла и так спаслась.»
Майский в своих мемуарах приводит этот рассказ, чтобы задним числом изобразить Черчилля в виде непреклонного лидера, выстоявшего несмотря ни на что. Однако в тот момент, как очевидно из его служебного дневника, его представление о Черчилле было абсолютно другим. И если в мемуарах он заканчивает рассказ этой героической притчей, из чтения дневника становится ясно, что на Прюца оптимистический настрой Черчилля особого впечатления не произвел. Он совершенно недвусмысленно сообщил Майскому, что у Черчилля нет какой-либо большой стратегии и он полагается на импровизацию. Черчилль, кажется, не имел представления о том, каким же образом одержать победу в войне. У него не было к тому времени каких-то ощутимых достижений. В этой обстановке у Прюца сложилось мнение, что Черчилль зациклился на предстоящем столкновении между Германией и Россией. И в случае германо-советской войны Черчилль был «готов пойти на союз с кем угодно, хотя бы с самим чертом, дьяволом». Поэтому Майский проникся убеждением в том, что отсутствие какого-либо выбора все более подталкивало Черчилля к тому, чтобы, распуская слухи, втянуть Россию в войну82.
В связи с тем, что возрастала озабоченность Германии из-за слухов83, были приняты экстренные меры, чтобы рассеять их. Так, на приеме в советском посольстве в Вашингтоне посол Уманский отвел в сторону Галифакса — английского посла в США, бывшего министра иностранных дел — и несколько раз высказал ему горькую жалобу на то, что «в английских правительственных кругах по-прежнему сохраняется враждебность к Советской России, а также дух Мюнхена». Уманский прибег к грубым нападкам на Черчилля, заявив, что в своем последнем выступлении по радио тот совершил то, что «при всем уважении можно охарактеризовать только как оплошность. Он говорил так, что можно было понять, что Германия не только хотела бы захватить Украину, но и в состоянии это сделать. Это является и абсурдным, и оскорбительным». В присутствии германских дипломатов, которые стояли недалеко и могли их слышать, Уманский хвастался победой Красной Армии на Халхин-Голе, подчеркивая, что Россия — это не Франция Даладье84.
Ощущение, что какой-то один неправильный шаг, будь то военная провокация или дипломатический промах, может развязать войну, привело Сталина к такой степени осторожности, которая граничила с паранойей. Случайно это или нет, но после падения Югославии деятельность Майского была явно ограничена. Усиливался страх перед провокациями и заключением сепаратного мира. Как и за всеми прочими советскими дипломатами, за ним вплотную следил работавший под крышей посольства большой штат НКГБ. Все его беседы прослушивались. Чтобы иметь возможность поговорить с кем-то из гостей свободно, ему часто приходилось уходить с ним в дальний конец сада посольства85. После встречи с Иденом 16 апреля его повсюду стал сопровождать, без сомнения согласно инструкциям из Москвы, новый советник К. В. Новиков, которого Иден считал «кремлевским надзирателем за Майским». Майский завел привычку пунктуально отмечать присутствие Новикова на всех своих беседах, упоминания о нем встречаются даже в коротких телеграммах. Независимо от того, кто дал Новикову задание следить за Майским — госбезопасность или Наркоминдел — этот беспрецедентный надзор, совершенно очевидно, затруднял его контакты с Иденом. Майский сам в саркастическом духе намекнул на это в своем служебном дневнике:
«Иден позвонил, пригласил меня и просил быть одного, поск. И[ден]. будет один. Ему было отвеч., что я не вижу причин не брать с собой Н[овикова]. Когда мы были в приемной, вошел секрет, и заявил, что Н[овикову] лучше было подождать в приемной. Я однако вошел к Н[дену] с Н[овиковым].
Вопрос о том, кого Майский боялся больше, Сталина или Идена, не возникает.
Оказалось, что действенность предупреждения Черчилля еще больше подорвал Иден. Он попытался напугать Майского «злым человеком», т. е. Германией. Он считал, что «военные аппетиты Германии безграничны. Россия, он в этом совершенно уверен, находится под угрозой. Будет ли удар нанесен сейчас или несколько месяцев спустя, намерения Германии совершенно ясны». В отчаянном стремлении умиротворить Германию и сорвать попытки спровоцировать войну Майский яростно отрицал эти слухи. Он перебил Идена и заявил: «Не вижу таких причин, которые сделали бы столкновение СССР и Германии неизбежным». На этом фоне предложение об улучшении отношений не помогло развеять подозрения. Создавалось беспокоящее ощущение того, что оно шло в одном ключе с меморандумом Криппса. Майский, как ему придется потом часто повторять в последующий месяц, заявил Идену, что СССР «сумеет постоять за себя при всяких обстоятельствах»87.
Призрак сепаратного мира
Предупреждение Черчилля, являвшееся запоздалой попыткой привлечь Советский Союз к участию в событиях на Балканах, не могло не возродить в Москве память о событиях конца лета 1939 г. Оно укрепило подозрения в том, что это — попытка направить войну на восток. Одновременно возродились страхи сепаратного мира. 17 апреля, перед тем, как Криппсу были направлены окончательные инструкции Черчилля вручить Сталину его послание с предупреждением, Криппс жаловался Идену, что положение складывается катастрофическое. Это в значительной мере вызвано тем, что правительство никак не может определиться — готово ли оно «пойти на тесные отношения» с Россией «и что для этого сделать». Позже, в результате провала своей политики в Юго-Восточной Европе, Россия стала более восприимчивой к давлению со стороны держав оси. Не дожидаясь инструкций из Лондона, Криппс направил Молотову пространную памятную записку, где посулы и угрозы шли вперемежку. Его записка стала последней попыткой вовлечь русских в орбиту союзников. Здесь следует подчеркнуть, что этот импульсивный шаг был продиктован желанием опередить Шуленбурга, который к этому времени неожиданно уехал в Берлин для проведения срочных консультаций. Криппс был уверен, как он предупредил Идена, что Шуленбург «очень скоро» появится обратно из Берлина «с новыми широкомасштабными предложениями для Советского Союза в обмен на далеко идущее экономическое сотрудничество с Германией; альтернативой могут послужить замаскированные угрозы того, что случится в случае отказа Советского Союза»88.
В присущем ему стиле проповедника Криппс втолковывал Вышинскому, какую политику, по его мнению, Россия должна проводить. Все составные элементы этой политики несли на себе печать провокации. Криппс не ограничивался теперь предупреждениями русским об опасности, которая, как он считал, вышла из разряда гипотез, обретя достаточно конкретные очертания в немецких планах на весну 1941 г. Он прибегал, как он и сам понимал, к довольно «деликатному» средству привлечения русских на сторону Англии, играя на их страхе перед заключением сепаратного мира. Последовавшие вскоре события лишь продемонстрировали правоту Форин оффис, возражавшего против использования этого «обоюдоострого оружия». Оно «могло привести Сталина к тому, что он лишь укрепится в проведении своей политики умиротворения»89.
Намеки Криппса на возможное заключение сепаратного мира в случае, если Россия не изменит свою политику, оказали длительное воздействие, чуть не ставшее роковым: «…не исключено в случае растяжения войны на продолжительный период, что Великобритании (особенно определенным кругам в Великобритании) могла бы улыбнуться идея о заключении сделки на предмет окончания войны на той основе, вновь предложенной в некоторых германских кругах, при которой в Западной Европе было бы воссоздано прежнее положение, Германии же не чинилось бы препятствий в расширении ее «жизненного пространства» в восточном направлении. Такого рода идея могла бы найти последователей и в Соединенных Штатах Америки. В связи с этим следует помнить, что сохранение неприкосновенности Советского Союза не представляет собой прямого интереса для Правительства Великобритании, как, например, сохранение неприкосновенности Франции и некоторых других западноевропейских стран».