Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад
Шрифт:
Я вырвала руку и во всю прыть помчалась к хлопочущим слугам, с топотом пронеслась мимо Гермионы. Та проводила меня злобным взглядом и вновь повернулась к Елене. Лицо ее исказилось от муки. Как ей хотелось добиться внимания матери!
Ревнивая, тщеславная, хвастливая баба… Я не поверила ей ни на миг. Ни на миг не поверила, будто ты способен убить ребенка.
Когда мать уснула, я взяла на руки Ореста, тихонько выбралась из шатра, и мы вышли на берег. В лучах серебристого одуванчика над головой ночное море поблескивало, точно обсидиан.
Подобрав ветку длиною примерно в Орестову
– Отчего ты не разговариваешь? – спросила я. – Ты ведь уже большой.
Орест потянул ко мне пухлые ручки и, теплый, как кот, потерся носом о мой подбородок и шею. Братишка часто вот так прижимался ко мне, когда мне становилось худо. Ему нравилось чувствовать, что и он может утешить, помочь близким в беде.
– Я распадаюсь на части, – заговорила я. – И мне очень нужно, чтоб – вместо меня – меня помнил ты. Сделаешь? Прошу тебя.
Взгляд брата лучился бесхитростной детской серьезностью.
– Я – твоя сестра, – продолжала я. – Зовут меня Ифигенией. Я очень люблю отца. Вскоре отец предаст меня смерти, но ты на него за это зла не держи. Злиться на нашего отца – значит злиться на все вокруг. На ветер, на богов, на войны… Так что ты на него не злись.
Родилась я по осени, дождливым днем, в пряном запахе палой листвы. Появилась на свет под раскат грома, но все равно боялась грозы. И всякий раз, как дворец содрогался от грохота, бежала прятаться к матери, за ткацкий станок. Мать, конечно же, хмурилась, велела заняться делом, но, когда я ложилась рядом и совала большой палец в рот, непременно склонялась ко мне и гладила по голове.
Я люблю музыку, но петь не умею. Мать наша вечно цыкала на меня, но я все равно часто пела тебе. А ты смеялся и хлопал в ладоши. Я учила песням и тебя, но теперь их больше не помню. Вот и хочу, чтобы ты помнил все-все, чему я тебя ни учила.
Когда-то Зевс, обернувшись лебедем, силой взял нашу бабку, и сестра матери родилась на свет из яйца. Боги с нами в родстве, но мы – всего-навсего смертные. Особенно я. Я слаба, и не слишком храбра, и вскоре погибну, как те самые штуки, вплетенные в мои волосы по случаю свадьбы, которой я никогда не увижу.
Страшно мне умирать. Страшно утратить простые вещи, вроде… – невод памяти, заброшенный в темные воды, вернулся ко мне ни с чем. Пришлось прибегнуть к тому, что перед глазами. – Вроде запаха соли у темного моря, вроде тепла твоих рук, вроде того, как я понимаю тебя без единого слова. Многое я уже потеряла, и больше не хочу терять ничего.
Радоваться ли тому, что я никогда не увижу солнца ради того, чтоб Елену, будто отбившееся от рук дитя, привели к оскверненному ею брачному ложу? Ликовать ли оттого, что моя смерть позволит отцу устроить в Трое резню из-за лисицы, что, распаленная страстью, удрала в холмы? Развеет ли жар моей жизни тот холод, что воцарился меж дядюшкой и его потаскухой?
Всю жизнь я училась чему-то новому, но ныне все позабыла. Учиться мне, кажется, нравилось. Теперь за меня придется учиться тебе. Учиться любить, учиться переживать горести. Учиться владеть мечом и учиться утверждать свою правоту, когда на твоей стороне одна только правда. Учиться полировать доспехи, пока не превратишься в сияющего золотого воина, а после – учиться
Слезы из моих глаз пали на волосы Ореста. Брат обнял меня крепче прежнего. Я жадно втянула ноздрями запах его кожи.
– Когда теплый воздух поднимается ввысь, стремясь к солнцу, его место тут же занимает холодный. Так устроен весь мир. Радость, юность, любовь неизменно взвиваются в небо, ну а внизу остается холодная отрада ветра.
Орест отстранился от меня. Лицо его хранило все ту же серьезность, рот приоткрылся… На миг – долгий миг – мне почудилось, будто он вот-вот заговорит. Нет, брат не проронил ни слова, а я в кои-то веки не сумела его понять.
Море внизу, подо мной. Делаю вдох – море ждет. Выдыхаю – приходит в движение. Чувствуешь натиск моего гнева, яростно хлещущего в лицо? Я – песчинки в твоих глазах, я – вонь груды отбросов на краю лагеря, подхваченная токами воздуха. Я – сила, бьющая тебя в грудь, так что ты, спотыкаясь, машешь руками. Моя ненависть свистит среди скал, скрипит смоленой обшивкой твоих кораблей.
Силы мои растут с каждой минутой. Я стану дика и беспощадна. Я окружу тебя и покорю. Я превзойду силой твои мечи, и твои корабли, и твою жажду крови. Я стану неодолима.
Я отвела Ореста в шатер, уложила рядом с Клитемнестрой, улеглась сама и, даже не думая спать, устремила взгляд в темноту.
Передо мной пролегло немало возможных путей. Можно пойти в шатер Ахиллеса и просить его о заступничестве не как дева – как шлюха. Воображаю, как повела бы себя на моем месте Елена, как бы она нарумянилась, как уложила волосы… Она приняла бы вид одуванчика: его так легко раздавить и так легко покорить! Елена, не в пример матери, не остановила бы пальцев на шнуровке кирасы Ахиллеса. Елена, не в пример матери, позволила бы губам не только обдать жаром дыхания его ухо. Елена, не в пример матери, смогла бы его упросить.
Можно пойти с мольбой к Менелаю: ведь я его племянница и ни в чем не повинна. А если благочестие для него – пустой звук, можно рискнуть, попытаться заменить ему утраченную Елену. То же самое может подействовать и на Одиссея – вот только я совсем неопытна в обольщении… Как бы мои неуклюжие бесстыдства не привели к тому самому, чего опасалась мать, не сделались бы оправданием для чудовищ, что отправляют меня под Калхантов нож!
Можно было бы разыскать тебя в надежде, что око ночи ниспошлет тебе милосердие. Но я уже знала, как ты поступишь, если увидишь меня разгуливающей в одиночестве по военному лагерю.
Лучшим казался такой путь: выбежать в ночную прохладу и разбудить первого же попавшегося на глаза воина.
«Веди меня к Калханту», – скажу я ему и решительной поступью двинусь навстречу судьбе.
Этот путь вел к быстрой, достойной смерти. Вдобавок он сулил пусть ничтожный, но все-таки шанс умереть, не увидев твоего лица, не узнав, как изменилось оно после предательства дочери.
Однако Орест захныкал, заворочался под одеяльцем. На лбу его выступил пот. Ясное дело: я слишком долго не давала ему уснуть, да еще взволновала тревожными откровениями… Пришлось успокаивать, утешать его до тех пор, пока ночь не пошла на убыль, и к рассвету я слишком устала для погони за смертью.