Мифогенная любовь каст, том 2

Пепперштейн Павел Викторович

Упоение ночной скачки охватило Дунаева. Раз — и уносились в зелено-черное небо! Два — и приземлялись на белый квадрат из прямоугольной пустоты, огороженной румынскими фигурами. Три — и взлетали еще выше, до самой полной луны… и так неслись вперед сквозь свист и скрежет ветра, сопровождаемые боевым визгом товарищей.

В мозгу Дунаева прозвучала радиосводка Совинформбюро:

в Бухаресте, столице Румынии, вспыхнуло восстание. Ебаный Ион Антонеску свергнут. Власть принял румынский король Михай. Румыния разорвала союзный договор с Германией и вышла из войны. Красная армия вошла в румынскую столицу, приветствуемая многотысячными толпами жителей освобожденного Бухареста.

Далеко от темной земли, где лежало поле, леса, города и реки, поднялся тихий и рассыпчатый крик «Ура!».

«Ура!» — орали озера и перелески, люди спящие и бодрствующие, дороги и домики, и даже убитые немцы шептали «Ура!». Что-то стало взлетать от земли, и проноситься в лунном свете, и падать обратно. Тысячи и десятки

тысяч темных растрепанных предметов взлетали в воздух. Дунаев понял — это цветы.

Пять фигурок неслись на пружинах, среди взлетающих и падающих цветов, словно бы вырезанных из черной бумаги на фоне лунного неба. Неслись, обратив дикие лица к полной луне. Впереди исступленно прыгал Айболит, и казалось, это уже не доктор, а бешеное кенгуру в белом халате с седым хохолком на голове. Они неслись к границе Венгрии, где пока что еще царствовал ебаный Хорти. И душа Дунаева пела, охала и ухала, в ритме скачков, взлетов и приземлений.

глава 34. Венгрия

Миллионам внимающих толпМы читаем историю битвы.Но не людям! Не людям, которых действительно нет.И не к людям Дунаев свои обращает молитвы —От Снегурочки спящей он свой получает совет.Нескончаемый медленный лес протянулся в окраинах диких,Он заслушался стоя, не смея стряхнуть снегиря,Превратившийся в слух до последней своей земляники.И до станции дальней, где светятся два фонаря.Мириады пылинок, лежащих везде где попало,И хрустящий песок, и листва, и круги на воде,Подоконники, мухи, подвалы, и кол, и мочалоЗавороженно встали, человечьей внимая судьбе.Несчислимому ведому всех свояков мы читаем:Все, считай, свояки — и грибы, и осенняя грязь!И застыла вся публика, явно того ожидая,Как герой повергает врагов, грохоча и смеясь.Подавай им кино! Подавай им великую бойню!Но героя внезапно уносит поток вещих снов.То герой — не герой, то он зельем каким-то опоен,То бежит, то дрожит от бессвязных магических слов.И тогда все углы заворочались недоуменно,Приподнялась листва, и пожала плечами трава:«Где здесь славная битва? Где яростный бой раскаленный?Где тут подвиг отважный? И где здесь людская беда?»Повороты видны, коридоры и комнаты ваты —Те дешевые комнатки, плюшем обитые встарь.Пенопласт раскрошился. Лежит паралон сыроватый,И как будто бы гулко порой забубнит пономарь.Эй, казачество дней! И веселые тени предместья!Натянуть повода! Вот лекарство в назначенный час!Вот вам битва веществ! Окисление вместо предвестья.Огорчение взрывов. Засолка погон на плечах!И тогда белый клин журавлей полетит, соревнуясь,Белым временем став, бесконечным и ясным всегда.Снизу блещет война, сверху небо лежит, не волнуясь.А вокруг беготня — все оттуда бежит в никуда! [8]

8

Стихотворение Сергея Ануфриева.

«Хорошо! Наконец-то, блядь, вышли на оперативный простор! Теперь нас не остановить! Сейчас с ходу вломимся в Венгрию!» — так упоенно думал парторг, несясь на пружинах. Впрочем, он знал, что Венгрию нацисты превратили в мощный бастион, что там сосредоточены огромные силы врага. Догадывался, что бой за Венгрию не будет легким. Но к тому, что их ожидало, парторг оказался неподготовлен. Хотя он вроде уже был вообще ко всему готов, все воспринимал как должное, но есть вещи, которые в любой, даже самой задубевшей и залихватской душе могут без труда отыскать нежное и неожиданное место: так герой находит на брюхе дракона выпавшую чешуйку и в это случайное оконце всаживает свой кинжал.

Они неслись к венгерской границе, и вдруг он увидел, что там, где эта граница проходит, пологий ландшафт словно бы сломан и дальше земля поставлена стоймя, словно пол комнаты там кончался и начиналась стена. Стена эта, так же как и пол, покрыта была холмами, деревнями, лесами, по ней текли реки и блестели озера, непонятно каким образом не выплескивающиеся и не стекающие

по вставшему стеной ландшафту.

«Ни хуя себе! Венгрия-то, оказывается, вертикальная…» — подумал Дунаев, пораженный этим открытием.

Главное, снизить скорость скачки на пружинах уже было невозможно, слишком они разогнались.

Пружины несли их, не спрашивая об их желаниях, только ветер хрустел и крякал. Айболит несся первый, превратившись в сияющее Алмазное Кенгуру, за ним яростно резали и топтали простор три славных берсерка (русских богатыря) — Джерри, Глеб и Максимка.

— Земля! Воздух! Земля! Воздух! — орал Радужневицкий и ритме своих гигантских скачков.

Достигнув Венгерской Стены, Айболит, не замедлясь, врезался в нее и рассыпался в алмазные крошево. Следом грянулся об Стену бравый Максим, но не разлетелся в стороны от удара, а расплылся черным антрацитовым пятном, в котором сверкали и переливались темно-лиловые искры. Запахло свежим, горячим асфальтом, как пахнет из-под катка, когда кладут и ровняют новую асфальтовую дорогу. Джерри хлопнулся об Стену с влажным большим чмоком, словно сочно поцеловав ее всем телом, и обратился в темно-зеленую каплю. Казалось, капля тяжела и сползет вниз, но она поползла вверх, студенисто дрожа в тихом хохоте. К запаху свежего асфальта примешался острый запах свежескошенной луговой травы. Глеб Афанасьевич впечатался в Стену, и показалось, что в этом месте поставили сургучную печать, в которую вдавили перстень Флинта — знак черепа был виден секунду, но сургуч двинулся вверх, и изображение смешалось. Аромат почты прошел по окрестности. Парторг Дунаев, словно гарпун, выпущенный из пушки, летел на Стену. Еще секунда — и только Пушкин разыщет следы лихо прожитой жизни.

Говорил гарпун летящий:«Вот мой путь! Я прям и дик.Я охотник настоящий.Предо мною — Моби Дик!»Белый бок все ближе, ближеСреди черной, пенной жижи.Белый Бок как Белый Бог —Прочный, грубый, как сапог.Наконец-то он, вонзаясь,В сладкий белый жир вошел.В мокрой коже отражаясьС тихим свистом: «Хорошо!»А навстречу вдруг вельможи,Все в дрожащих кружевах,На большой букет похожи —Радость в старческих глазах!Оказался тут салончикОдной княгини из Земли,На груди у ней кулончикС темной искоркой внутри.

Господи, вот что такое Удар! Да, неплохо. Неплохо. Понравилось. Вот, значит, что такое Венгрия! Да, это вам не Румыния, маленькие господа. Это вам не простые приключения с превращением в дебила. Это не просто слабоумный Гугуце и его шапки. Это, как говорят в Одессе, что-нибудь другого. Вот где начинается настоящая Европа! Бог мой, как она страшна! Страшна, убога и прекрасна.

Мне приснилось небо Лондона,В нем приснился долгий поцелуй,Мы летели вовсе не держась:Кто же из нас первый упадет?

Дунаеву показалось, что, разбившись, он превратился в живую улитку цвета темной венозной крови — у него не было ни рожек, ни мордашки, ни спирального домика — только дрожала пружинка, уже ненужная, как дрожат ножки прибитого комара. Он тут же двинулся вверх по Стене. По дороге в него влилось темное асфальтовое пятно, затем влилась прозрачная зеленая капля, слился с ним и красный горячий сургуч. И алмазная пыль, оставшаяся от разбившегося Кенгуру, смешалась с этим всем. Совокупное существо, эта «улитка семи ароматов», спокойно ползла вверх по отвесной Венгерской Стене, оставляя клейкий след. Стена постепенно освобождалась от ошметков ландшафта, все тоньше становилась трава, все шероховатее домишки и городки, все чаще обрывались реки, а лодки, плывущие по ним, потом еще плыли на фоне голой стены, но в лодках кочевряжились лишь острые осколки и мелкие лучи, и все это казалось ненужным. Становилось все более и более абстрактно вокруг. Не то чтобы формы упрощались, но все реже что-либо казалось узнаваемым. Так, наверное, смотрит змея на коллекцию антикварных табакерок — смотрит, но не узнает. И только порой ее голый немигающий взгляд сталкивается с табакеркой в форме белого яйца, и в перламутровой скорлупе вделан круглый портрет младенца в гусарской одежде. И тут она, возможно, узнает нечто — яйцо, зародыша…

Чем выше, тем легче становилось идти вверх по отвесному. И действительно, нечто гусарское было в стене. Словно веселый венгерский чардаш застыл и размазался по ее поверхности, став вензелями, шнурками, бранденбурами. Чаще и чаще шли пятна пышного золотого литья, где кожа Улитки сжималась, потому что листья плоских золотых олив и дубов щекотали и покалывали ее нежное брюшко. Потом Улитка увидела золотую кисть, огромную, как скала, которая свободно свисала в пространстве. За кистью тянулась золотая витая косица — шнур. Улитка вышла на Аксельбант.