Мифология Петербурга: Очерки.

Синдаловский Наум Александрович

Девяносто три рубли Мы на водку впотребли. Остальные семь рублей Впотребли мы на блядей.

Между тем флот строился невиданными темпами. Петр лично заботился не только о новых кораблях, но и принимал участие в формировании экипажей, в разработке формы одежды моряков. Даже изобретение специфического покроя флотских брюк с клапаном вместо ширинки фольклор приписывает царю-реформатору. Вот как рассказывается в легенде об этом событии. А это было действительно событие, если принять во внимание, что покрой флотских брюк с тех самых пор никогда не менялся. Так вот. Гуляя однажды по Летнему саду, Петр увидел в кустах неприлично торчащую голую задницу. Подойдя ближе, он обнаружил молодого матроса со спущенными штанами, лежавшего на девке. «Сия голая жопа позорит российский

флот», – проворчал император и, задумавшись, пошел дальше. Вскоре по его указанию во флоте ввели форменные брюки с клапаном, что позволяло матросам развлекаться с бабами, не обнажая при этом зады.

Не потому ли современную аббревиатуру «БФ» (Балтийский флот) на флотских погонах расшифровывают: «Блядский флот»? Другая причина могла бы показаться оскорбительной. Служба на флоте во все времена в народе считалась почетной, а к морякам всюду относились с любовью. Традиционно уважительное отношение к ним подтверждает и современный матросский фольклор. Несмотря на длительность, по сравнению с другими родами вооруженных сил, службы, несмотря на продолжительность пребывания вдали от берега и тяжесть жизни в замкнутом металлическом пространстве корабля, моряки могут променять службу на корабле разве что на службу в морском десанте. «Жопа в мыле, хуй в тавоте, но зато в Балтийском флоте», – с гордостью утверждают они при каждом удобном случае.

Имя Петра I вошло и в расхожую среди петербургских младших школьников скороговорку. Попытка освоить таинственный мир запретной лексики здесь еще выглядит легкой и безобидной: «Петр Первый первый пёрнул на Петроград».

Время неприкрытой мужицкой грубости начала XVIII века постепенно уходило, уступая место времени изощренного фаворитизма с его безграничной распущенностью во взаимоотношениях полов и доведенной до совершенства внешней пристойностью. Правда, куртуазные приключения великосветских дам екатерининского Петербурга оставались привилегией литературы. Дань нецензурной поэзии отдали Барков, Полежаев, Лермонтов, Пушкин и многие другие поэты. Большинство из них были лейб-гвардейскими офицерами, либо светскими львами, и чаще всего сами становились героями и свидетелями событий. Многие их запретные стихи и поэмы считались анонимными и потому числились за фольклором, хотя единственный отклик собственно фольклора прозвучал гораздо позже. В 1862 году по случаю столетия восшествия Екатерины II на престол в сквере перед Александринским театром был заложен памятник великой императрице. Работа над ним продолжалась одиннадцать лет. Открытие состоялось только 24 ноября 1873 года. Памятник выполнен по проекту скульптора М. О. Микешина. Бронзовые фигуры государственных деятелей той славной эпохи, расположенные на скамье вокруг пьедестала, отлиты по моделям А. М. Опекушина. Мощная, более 4 метров высотой, фигура императрицы в парадной одежде и со скипетром в руке торжественно возвышается над головами сподвижников и друзей.

Сразу после открытия памятника в народе родилась пикантная байка. Фавориты и соратники любвеобильной матушки государыни, соревнуясь между собой, демонстрируют при помощи недвусмысленных жестов размеры своих фаллосов, а над ними, полная государственного достоинства и женской привлекательности стоит любимая императрица с эталоном в руках. И только Гаврила Романович Державин сокрушенно разводит руками.

Монументальные памятники и вообще городская скульптура, в чем мы не однажды уже убеждались, всегда оставались любимыми героями петербургского городского фольклора. С 1909 по 1937 год на Знаменской площади у Московского вокзала стоял памятник одному из самых загадочных русских императоров Александру III. Памятнику была уготована трудная судьба. Им восхищались и над ним потешались, его называли «Пугалом» и одновременно считали высочайшим образцом политической сатиры в скульптуре. Впрочем, сам Паоло Трубецкой – создатель памятника – говорил, что он политикой не занимается, что он просто изваял одно животное на другом. Сохранился анекдот об одном князе, который, взглянув на памятник Александру, сказал: «Я знаю, что Саса зопа, но зацем же это так подцеркивать?» В 1937 году памятник, якобы мешавший трамвайному движению по Невскому проспекту, сняли, и долгое время он находился за оградой во дворе Русского музея. Тогда его окрестили «Узником Русского музея». Однажды на его пьедестале появилась надпись: «Свободу узнику Русского музея!» Наконец, в 1995 году он обрел временное, как тогда было заявлено, пристанище во дворе Мраморного дворца, перед его центральным входом.

На месте снятого памятника Александру III в центре площади Восстания, бывшей Знаменской, в 1985 году поднялся гранитный обелиск в честь города-героя Ленинграда. Авторы обелиска – архитекторы А. И. Алымов и В. М. Иванов. То ли место это для памятников оказалось несчастливым, то ли установленный в исторически сложившейся части Ленинграда, он не отвечал требованиям ленинградцев к монументальным обелискам, но памятник

тут же начал подвергаться невиданному остракизму. Как только его ни называли. Это и «Мечта импотента», и «Памятник импотенту», и «Фаллос в лифчике» и многое другое, правда, более благопристойное и потому выпадающее за рамки этой главы. Но всех превзошел автор статьи об установке обелиска в одной из ленинградских газет. Статья называлась двусмысленно: «Встал на века». Не это ли название предопределило весь дальнейший эротический фольклор о памятнике.

В нескольких кварталах от площади Восстания Невский проспект украшает известный далеко за пределами Петербурга Аничков мост. На пилонах моста установлены четыре скульптурные группы: обнаженные юноши, укрощающие коней, исполненные одним из крупнейших ваятелей старого Петербурга П. К. Клодтом. Ироничные пересмешки петербургских салонов, что называется, выпустили джинна из бутылки:

На удивленье всей Европы Поставлены четыре жопы.

И началось мифотворчество. Мост в старые времена называли: «Мост восемнадцати яиц» и старательно пересчитывали все восемнадцать: восемь у четырех юношей, восемь у четырех коней и два – у городового, непременного атрибута дореволюционной жизни моста. После Октябрьской революции городовой, как символ ненавистного режима, исчез, и мост стали называть: «Мост шестнадцати яиц».

Легендам о тяжелых бронзовых ядрах прекрасных клодтовских коней «несть числа». Одни говорят, что яйца одного из коней расписаны непристойностями, другие утверждают, что на каком-то из конских яиц изображен портрет Наполеона. Но самая удивительная легенда отсылает нас в мир замысловатых человеческих взаимоотношений. Работая над одной из скульптур, рассказывает эта легенда, Петр Карлович Клодт решается наконец отомстить какому-то своему высокородному врагу. Он искусно изображает лицо обидчика под хвостом вздыбленного скакуна. Говорят, узкий круг современников легко узнавал образ несчастного, отлитый в бронзе.

Тема изощренной мести – один из неумирающих сюжетов петербургского городского фольклора. До сих пор жива давняя легенда о мести скульптора Орловского полководцу Барклаю-де-Толли, который якобы соблазнил жену скульптора. Месть состояла в том, что, работая над памятником Барклая-де-Толли, Орловский изобразил его маршальский жезл таким образом, что, если смотреть с определенного места, то жезл легко принять за возбужденный член. Памятник М. Б. Барклаю-де-Толли был открыт на площади перед Казанским собором в 1837 году.

Еще раз к интригующей теме мести петербуржцы вернулись через полвека, когда в 1873 году перед главным входом в Морской кадетский корпус был установлен памятник выдающемуся мореплавателю И. Ф. Крузенштерну. Была в этом замечательном монументе одна курьезная особенность. Если смотреть на памятник, медленно обходя его вокруг, то в какой-то момент щеголеватый морской офицер приобретает сходство с античным сатиром во время разнузданных сатурналий. Это устойчивое ощущение эротичности возникает в связи с неприлично торчащей рукоятью офицерского кортика, укрепленного под определенным углом к бедру адмирала. Бытует легенда с хорошо знакомым сюжетом. Будто бы этот амурный образ скульптор И. Н. Шредер создал в отместку за то, что Крузенштерн наставил ему рога. На самом деле Шредеру было всего 11 лет, когда великий мореплаватель ушел из жизни. Но легенда оказалась настолько живучей, что через сто лет после установки памятника городские власти не удержались и в рамках борьбы с сексом, которого, как известно, в стране победившего социализма просто быть не могло, изменили положение злосчастного кортика и теперь он расположен строго вдоль бедра морехода, не вызывая никаких дурных ассоциаций у молодого поколения моряков и не оскорбляя зрения старшего. Блюстители социалистической нравственности попытались таким высокоморальным актом убить и второго зайца. Прервалась давняя традиция – в ночь перед выпуском будущие офицеры из Высшего военно-морского училища имени M. В. Фрунзе перестали до блеска начищать пастой ГОИ личное оружие адмирала. Это утратило всякий смысл.

В 1816 году ступени Конногвардейского манежа украшаются исполненными в Италии скульптором Паоло Трискорни мраморными копиями античных статуй Диоскуров. Однако судьба близнецов, сыновей Зевса и Леды, олицетворяющих братскую любовь и преданность и потому часто изображающихся вместе, зеркально отраженными, сложилась в северной столице драматически. Высшее духовенство сочло кощунственным присутствие обнаженных языческих богов в непосредственной близости к христианскому храму. В 1840 году скульптуры Диоскуров снимают с пьедесталов и устанавливают на задворках Манежа, на пилонах ворот Конногвардейских казарм в Конногвардейском переулке. Только в 1954 году мраморные фигуры обнаженных юношей, удерживающих вздыбленных коней, вновь заняли свое место по обеим сторонам центрального фасада Манежа. В просторечии их называют «Мужики с хуями».