Мифы и легенды народов мира. Том 6. Северная и Западная Европа
Шрифт:
— Горе мне, горе, несчастному! — сказал он тогда. — И зачем покинул я свою родимую сторону, зачем вздумал пуститься в дальний путь? Видно, в наказание за это пришлось мне теперь носиться по волнам безбрежного моря, костенея от холода! Горе мне, бедному!
Но вот, издалека, с туманного Севера, летит орел; одним крылом касается он облаков, а другим бороздит волны. Долго кружится он в высоте и вдруг замечает на волнах Вяйнямёйнена.
— Ты как сюда попал?! — кричит он мудрому старцу. — Как занесло тебя в море?
Вяйнямёйнен рассказал ему все, что случилось с ним на пути
— Да и конца я не вижу своим мучениям, — прибавил он в заключение своего рассказа, — сам не знаю, что со мною должно случиться прежде: умру ли я здесь от холода или утону.
— Полно, не печалься, садись ко мне на спину, — сказал Вяйнямёйнену орел, — я отнесу тебя туда, куда ты путь держал: ведь я не забыл того дня, когда ты, вырубая лес под пашню, нарочно оставил посередине ее березу, на которой мне и птенцам моим можно было отдохнуть после долгого и утомительного перелета. Садись же и держись крепче.
Вяйнямёйнен с радостью вылез из воды, взобрался на спину орла, и тот быстрее молнии понес его по дороге, которою одни только ветры да тучи носятся из конца в конец Вселенной; потом, подлетев к обширным границам Похъёлы, бережно опустил он свою дорогую ношу на землю, а сам полетел далее. И остался Вяйнямёйнен один в неведомой ему стране, голодный, промокший до костей и дрожащий от холода. Не было кругом ни деревца, ни кусточка знакомого, нигде не видать было тропинки, которая бы вела на родину, и стало бедному Вяйнямёйнену так грустно, что он горько заплакал, и долго, долго лились его слезы, а вопли далеко разносились в глуши…
В то время у Лоухи, царицы Севера, была красавица дочка, такая умница и такая рукодельница, что другой подобной и во всем свете нельзя было встретить. Вот хоть бы с солнцем, например, поспорила она, что всегда будет вставать с ним в одно время; а между тем она, бывало, уж и встанет, и оденется, и в доме–то все прибрать успеет, а солнышко только что подыматься начнет да выглядывать одним глазком из–за леса.
Как–то встала она однажды спозаранок, вымела свежим веником полы в доме, потом стала выносить сор за дворовый забор на поле и вдруг слышит, что вдали кто–то заливается плачем. Она тотчас же пошла к матери и сказала:
— Я слышала сейчас, как кто–то жалобно плакал вдали, мне кажется, что голос доносился сюда с того берега моря.
Беззубая Лоухи вышла из дома, стала прислушиваться и сказала дочери:
— Слышу и я тоже плач, только по голосу вижу ясно, что плачет это не ребенок и не женщина — так может плакать муж зрелых лет, у которого давно покрыт подбородок густой бородой.
И, быстро спустив на воду челнок, она взяла в руки весла и направилась к тому месту противоположного берега, откуда слышались жалобные вопли.
Вот подъезжает она к берегу и видит, что в густом ивовом кустарнике сидит Вяйнямёйнен и горько плачет. Лоухи сначала приняла
— Глупый ты, неразумный старик, — сказала она ему с насмешкою, — каким это ветром занесло тебя в наш далекий край?
Вяйнямёйнен взглянул на нее с досадою и отвечал:
— Сам я и без тебя знаю, что попал в дальнюю, чужую, незнакомую мне сторону; сам знаю, что мне здесь хуже будет, чем на родине, и что нельзя мне здесь ожидать себе такого почета, как там.
— Да позволь же спросить, кто ты такой?
— Теперь я и сам не знаю, кто я такой; а прежде слыл я первым между всеми певцами на равнинах Калевалы.
Тут только догадалась Лоухи, с кем она имеет дело, и предложила мудрому старцу отдохнуть под кровом от тяжкой усталости и утолить свою жажду и голод. Бесприютный и печальный Вяйнямёйнен на все согласился, утер свои слезы и, усевшись в челнок вместе с Лоухи, мигом очутился на противоположном берегу, у порога ее дома.
Лоухи высушила промокшую насквозь одежду Вяйнямёйнена, напоила его, потом посадила за стол против себя и стала спрашивать:
— Скажи, пожалуйста, отчего же это ты так горько плакал там на берегу, да и теперь все сидишь, понуря голову?
Вяйнямёйнен слишком хорошо знал, что злая и жадная Лоухи никого не отпускает из своего царства без дорогого, тяжкого выкупа, и заранее тужил при мысли, что ему, быть может, долго не придется вновь увидеть своей родины, потому что Лоухи могла потребовать от него невозможного.
— Как же мне не грустить и не плакать, — отвечал он, — когда вот несколько дней сряду носило меня по бурному морю, истомленного, измученного прибило наконец к чужому берегу, на который мне и смотреть–то постыло; мне здесь каждый сучок глаза колет, каждая ветвь грубо хлещет меня по лицу. Мне здесь все чужое, один только ветер мне знакомый, только одно солнце и ласкает здесь меня, бедного, на этой горькой чужбине.
— Ну, полно тебе грустить! — продолжала хитрая ведьма. — Будто не все равно, ведь и здесь также буду я кормить тебя сладким мясом жирных лошадей и поить крепким медом.
— Что мне в этом? — с досадою отвечал Вяйнямёйнен. — По мне лучше на родине напиться чистой воды из башмака, чем на чужой стороне пить мед из золотого кубка!
— Ну, уж если тебе так хочется вернуться на родину, так я, пожалуй, отпущу тебя, и дорогу тебе укажу, и сани тебе дам, только с уговором…
— Требуй чего хочешь, — с радостью отвечал ей премудрый старец, — если хочешь серебра или золота, так бери его сколько угодно!
— Что мне серебро и золото, — отвечала Лоухи, слишком хорошо знавшая могущество Вяйнямёйнена, — на что оно мне? Золото и серебро — пустяки; я от тебя потребую чего–нибудь поважнее. Я дам тебе лебяжье перо, каплю молока, клочок бараньей шерсти да зерно гречихи, и из них должен ты сковать мне мельницу Сампо и сколотить к ней пеструю крышку. Если ты сумеешь это сделать, так я не только отправлю тебя на родину, но еще сверх того отдам за тебя старшую и самую красивую из дочерей моих.
На это старый и мудрый Вяйнямёйнен покачал головой и сказал ей;