Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]
Шрифт:
В горнице, освещенной последними лучами заходящего солнца, князь увидел Марию. Она, испуганно глядя на него, поспешно поднялась с лавки и замерла, словно боялась сдвинуться с места, чтоб не спугнуть видение.
— Голубка моя! — кинулся к ней князь, обнял, расцеловал, прошептал горячими губами: — Истосковался я по тебе, горлица моя ненаглядная.
Она, боясь поверить своему счастью, едва сдерживала готовые пролиться слезы. Знала, что поначалу князь, увидев блеснувшие в ее глазах слезинки, заботливо успокаивал, целовал влажные глаза, но теперь всякий
Подхватив невесомое тело, Михаил Ярославич закружился с ним по горнице, смеясь и целуя все еще испуганную Марию, а потом бережно опустил ее на ложе и сам повалился рядом. Кажется, только теперь она опомнилась, протянула к нему руки, осторожно дотронулась до щеки, нежно провела ладонью по мягкой бородке и как-то робко улыбнулась. Князь весело засмеялся, прижал ее к себе и снова начал целовать, ткнулся носом в шею, обжег поцелуем порозовевшую щеку и, добравшись наконец до алых губ, жадно впился в них. Как давно он не был с ней так нежен, не ласкал так истово, не сжимал в объятьях так, словно боялся лишиться ее, не шептал, что любит.
Уже звезды серебряной крупой обсыпали черное небо, а князь в радостном возбуждении все шептал ей горячие слова, не зная устали, наслаждался ее послушным телом. Когда он, откинувшись на измятые подушки, погрузился в сон, Мария, осторожно сняв его тяжелую руку со своего бедра, стараясь не разбудить князя, встала с ложа, подняла с пола измятую рубаху и, надев ее, на цыпочках подошла к образам. Зажав левой рукой разорванный ворот рубахи, она, поправив лампадку, опустилась на колени и, безмолвно шевеля опухшими губами, стала молиться, то и дело вытирая выступавшие слезы.
Утром Михаил Ярославич проснулся от пристального взгляда, обращенного на него.
— Что так смотришь на меня, лада моя? — спросил он мягко и снова притянул Марию к себе, поцеловал темные, горящие каким-то внутренним огнем глаза. — Почему личико твое милое нынче так бледно? Уж не захворала ли ты, горлинка?
Он снова протянул к ней руки, хотел обнять, но она отстранилась и очень тихо сказала:
— Я, сокол мой ясный, не хворая, — замолчав на мгновение, словно решая, надо ли открывать князю свою тайну, и вдохнув поглубже как перед погружением в воду, отважилась: — Тяжелая я, Миша. Ребеночка твоего ношу под сердцем.
— Что ж молчала до сей поры? — едва ли не вскрикнул князь и, прижав ее к себе, снова стал целовать.
— Да погоди, погоди, Миша, — пыталась отстраниться Мария.
Однако он не выпускал ее из своих объятий, и она, сдавшись, откинулась на подушку, нежно обхватила его руками, ощущая под ладонями крепкое сильное тело, игриво уворачивалась от щекочущей шею бороды, тихо смеялась, теребя тонкими пальцами светлые пряди, обрамляющие молодое лицо.
— Что ж молчала? — спросил он через некоторое время. — Такую-то радость от меня утаила!
— Не таила я, Миша, ничего, — сразу посерьезнев, ответила она, — кому ж я об этом сказать-то могла, ежели ты к моей горнице дорогу стал забывать?
—
— Что Москву надолго оставлял, мне это ведомо. Но о том моя душа болит, что меня забывать стал. Одна вечерами у окошка сижу, одна ночки коротаю.
— Не хотел я тебя прогневить! Веришь ли? — стал шутливо оправдываться князь. — За важными разговорами допоздна сидим, вот и не хотел тебя беспокоить, сон твой тревожить.
— Ране не боялся посередь ночи разбудить, а тут на тебе — поберег! — упрямо надула Мария губы.
— Ну, ну, совсем осерчала. Угомонись, голуба моя! Тут я! С тобою рядом! Скажи-ка лучше, кого мне ждать? Сына, богатыря али дочку, всю в тебя — красавицу?
— Кто ж тебе такое загодя скажет, — ответила Мария, смягчившись. — Ты ж наверняка сынка хочешь? Разве ж я не права?
Михаил, смущенно улыбнувшись, кивнул, снова собрался поцеловать ее, но она решительно отстранилась.
— А думал ли ты, что с дитем станется, когда он на свет появится? Кем ему быть? Вот то-то и оно! — Еще ночью она решила, что все скажет князю, обо всем спросит, и теперь говорила твердо, не спуская с него пристального взгляда, будто хотела понять, будет ли он с ней правдив, не станет ли лукавить. — Моя судьба меня нынче меньше всего заботит. Я твоей любовью живу и одному твоему ласковому слову радуюсь. — Ее возлюбленный хотел что-то сказать, но она прикрыла ему рот ладонью: — То, что я с тобой, Миша, в грехе живу — это моя печаль, а вот как же быть с дитем во блуде прижитом? Он ведь ни в чем не повинен, а уж с его первого дня грех на нем будет!
— Знаю, к чему клонишь, — спокойно произнес князь, поднимаясь с ложа, — догадываюсь. Ведь и мое сердце не камень. Только говорил уж, что не могу я тебя под венец вести, пока с одним делом не разделался. Оковами тяжелыми оно на мне. Вот как только все уладится, и обвенчаемся.
— Но теперь же мне не одной горе мыкать! — воскликнула она, и в ее дрожащем от волнения голосе явственно слышался упрек.
— Если б сразу ты сказала обо всем, так я успел бы к нынешнему дню все обдумать, потому не серчай! И о нашем с тобой ребенке не беспокойся. Все с ним ладно будет. Как-никак княжеского рода, а потому и дорога его не в посад лежит, а в княжеские палаты.
— Твоими бы устами да мед–пиво пить, — проговорила она сквозь слезы.
— Все уладится, Марьюшка, будешь ты у меня, красавица, великой княгиней, в городе стольном жить–поживать, — приговаривал князь, гладя ее по растрепанным темным волосам.
— Что ж, слова твои как елей. Из посада — да в княгини! — проговорила Мария, надув губы, но неожиданно до нее дошел смысл сказанного, и она уставилась на князя, пытаясь понять, не шутит ли он. — Это как же? Из посада — да сразу в великие? Кто ж меня туда пустит? Да и ты — князь удельный. А во Владимире дядя твой сидит!