Мигранты
Шрифт:
Потом Игорь еще долго сидел у свежего холмика, прижав одной рукой к себе Сипсика. Замызганная матерчатая кукла глупо улыбалась, глядя на мир глазками-пуговками.
Игорь очень боялся погони, старался делать длинные переходы. Детям было тяжело. Максима временами приходилось нести на плечах. Остальные пацаны терпели, но было видно, что сил у них почти не осталось. Развести огонь толком не получалось, небо постоянно было затянуто облаками, моросил дождь. Ночью грелись, сбившись в кучу. Ели что под руку попадется, сырое и несоленое.
В груди
Андрюшка поил его водой.
Лучше Игорю не стало. Но все же он нашел в себе силы, чтобы подняться и снова идти. Идти туда же, куда и раньше.
На восток.
Несколько дней подряд параллельным курсом с ними трусила небольшая собачья стая.
Псы приглядывались к выдыхающимся людям, прикидывая шансы на успех. Игорь хрипло кричал, когда они подбирались слишком близко. Кидал в них камни и палки. Собаки, рыча и огрызаясь, отходили. Пока еще они были сыты. Просто думали о будущем, потому и не отставали.
На пути попадались выжженные деревни. Кое-где на деревьях болтались висельники с выцветшими табличками на груди…
Зачищенная территория.
Игорь смутно вспоминал виденную в юности немецкую книгу периода Третьего рейха, в которой на территории балтийских государств были напечатаны проценты неполноценных в расовом плане народов. На Эстонии стояла крупная надпись: JUDENFREI.
Сейчас, как и тогда, «всяких прочих русскоязычных» к полно ценным никто не причислил. И старательные ребята, которые один только сатана знает, каким образом сохранились с тех давних пор, когда герр Гейдрих составлял свой печально знаменитый отчет, снова принялись за работу…
— Пап, что это? — спросил как-то раз Андрюшка, указывая на дымящиеся развалины очередной деревни.
Игорь долго молчал, а потом тихо ответил:
— Обыкновенный фашизм.
— Что такое… фашизм? — ребенок будто попробовал незнакомое слово на вкус. И, судя по кислой мине, оно ему не понравилось.
— Это когда всё совсем плохо, — сказал Морозов. — Когда хуже некуда.
Морозов спустился вниз, дети пошли следом.
Около одной из сохранившихся стен лежали обугленные тела. Стоял мерзкий, густой запах. Вдоль улицы бежала рыжая с подпалинами собака с костью в зубах.
Дети с немым ужасом взирали на смерть и опустошение.
— Тут больше нечего делать, — совсем тихо произнес Игорь.
И они пошли дальше.
На восток.
Нет, конечно, он помнил и тех хуторян, что приютили их, когда была гроза. И того доктора, который был убит за то, что пытался остановить ад. Конечно, помнил. И наверняка было еще немало других прекрасных людей, которые не слишком морочились на предмет расовой чистоты одного мужика и пятерых… четверых… бездомных детишек…
Но
Морозов не верил в то, что Россия устояла, что где-то под Кингисеппом строится завод, где нужны рабочие руки, не верил, что сохранилась какая-то мифическая «инфраструктура». Он не верил и в то, что их там кто-то ждет. Кому нужны лишние рты? Игорь понимал: благополучная Россия — просто сказка для тех несчастных, что остались за его спиной. Светлая сказка, где все хорошо.
Но из всех россказней, что были накручены вокруг этого образа, одна-единственная была правдой: там говорят на одном с тобой языке. И этот факт перевешивал едва ли не все остальные.
Игорь вел детей на восток…
Они шли вперед. Медленно, но верно. Взрослый и четверо пацанов.
Мигранты.
Собачья стая, что трусила рядом, наглела. Псы подбирались все ближе и ближе. Заступали дорогу, отходили с ворчанием, нехотя. Они чуяли, что самое крупное и опасное животное в стаде двуногой еды стремительно слабеет.
Кончилось противостояние тем, что Игорю из последних сил удалось подбить лапу самой крупной самки, догнать ее и зарезать. Псы разбежались, но не ушли. Стали держаться на приличном расстоянии.
Состояние Морозова с каждым днем ухудшалось, хотя ему казалось, что хуже уже некуда. Он все чаще бредил. По ночам его мучили видения. Морозов разговаривал с давно умершими людьми, о чем-то спорил с ними. И пока он метался в холодном поту, дети вытирали ему лоб, поили водой или просто гладили по голове.
Однажды, в один из редких уже моментов просветления, Игорь заметил, что Максим плачет.
— Ты чего, дружище? — тихо спросил Морозов.
— Он испугался, что ты умрешь, — дрожащим голосом пояснил Андрюшка.
— Нет. — Игорь покачал головой. — Нет…
Он почувствовал, что сознание снова ускользает, и улыбнулся.
— Не бойтесь. Я ведь… улыбаюсь… Значит, всё хорошо.
Утром Игорь встал, пересчитал детей и пошел.
На восток.
Его подобрали русские пограничники, патрулировавшие Нарву.
Наверное, нашли по детскому плачу.
Морозова бил чудовищный кашель. Ему, казалось, что он выкашливает куски легких…
Гарнизонный врач только руками развел. Сквозь бред и горячку Игорь услышал обрывки фраз:
— …пневмония… ничего не могу… странно, что вообще… лет…
Морозов пытался встать. Ему казалось, что он говорит. На самом деле, он только шевелил руками и хрипел. Зрение пропадало. Все перед глазами плыло…
Но временами он четко видел четыре мордашки, склонившегося над ним. А иногда даже пять… Или это уже было не наяву?